– Отпусти ее, Леннокс, – велит тот, с фонарем, и я тут же прекращаю борьбу.

Руки, державшие меня, разжимаются, фонарь переходит к Дахи, и он поднимает фонарь, освещая командира.

Командир улыбается.

Это Кэррик.

Меня так и распирает от волнения, когда я по пятам за Дахи возвращаюсь на ферму. Кэррик и его друг Леннокс идут сзади. Мне все хочется обернуться и посмотреть на Кэррика, но при Ленноксе не могу. Я уже два раза оборачивалась, и он оба раза это подмечал. Все вместе – и нервы, и радость, и почему-то голова идет кругом от встречи с Кэрриком. Наконец-то хоть что-то вышло по-моему. Сбылось загаданное на день рождения желание.

Я прикусываю губу, чтобы сдержать улыбку, пока мы шагаем гуськом на ферму, – чего уж тут улыбаться, они не поймут, как я счастлива, а положение у нас не из легких.

– О дедушке что-нибудь слышно? – негромко спросила я Дахи.

– Нет, – ответил он, обернувшись на миг, я успела заметить тревогу у него на лице. – Но Дэн старается разузнать.

Я не готова доверять Дэну, стражу, отвечающему за дедушкиных работников. Его соглашение с дедом – не давить на работников – основывалось не на человеческой порядочности, а на пристрастии к выпивке, которое дед утолял домашним самогоном.

– Ты мне сообщишь, как только что-то узнаешь? – попросила я Дахи.

– Тебе первой, – пообещал он.

– И сумеешь передать деду, что я в безопасности?

Дэн не знал, что я прячусь на ферме, – не настолько уж надежны были его отношения с дедом, – так что и передать весточку от меня через него нельзя. Может быть, стражница Кейт успокоила деда, но я не могла полагаться на служительницу Трибунала, пусть даже она почему-то позволила мне уйти. Я ухватила Дахи за руку, прося остановиться, вцепилась в повязку Заклейменного повыше локтя. Позади меня остановились Леннокс и Кэррик.

– Дахи, свяжись с моей семьей! Скажи им, что деда увезли в замок. И что со мной все в порядке.

– Они уже знают, что он в замке, но говорить о тебе по телефону слишком рискованно, Селестина. Трибунал может прослушивать линию.

Нельзя сказать, чтобы служители Трибунала так уж изощрялись в шпионаже, но если мы с Джунипер в детстве придумали, как подслушивать телефонные разговоры соседей с помощью детского монитора, а журналисты умеют устанавливать жучки на телефоны, то и Трибунал справится.

– Найди способ. И придумай, как дедушке тоже передать, что я спаслась.

– Селестина …

– Нет, Дахи, послушай! – Я заговорила погромче, и сама услышала, как дрожит мой голос. – Нельзя допустить, чтобы дедушка сидел в камере, или куда они его засунули, и думал, что сжег внучку заживо. – Голос изменяет мне. – Ты должен как-то ему сообщить.

Дахи наконец понял, что со мной, и смягчился:

– Конечно. Я найду способ и дам ему знать.

Я отпустила его руку.

– Он выдержит, Селестина, ты же знаешь, он крепкий, – добавил Дахи. – Они и сами поспешат от него избавиться, не то он заговорит их до смерти со своими теориями заговора.

Я слабо улыбнулась над его шуткой и кивнула, благодаря. Постаралась подавить подступающие слезы, не перебирать страшные картины, которые мой разум с готовностью подсовывал мне: вот дед идет по мощеному двору Хайленд-касла и все на него смотрят и выкрикивают ругательства, словно он грязь у них под ногами, плюют в него, бросают гнилыми помидорами, а он вопреки всему пытается высоко держать голову. Дед в камере. Дед отвечает Кревану перед Трибуналом. Дед в камере Клеймения. Дед проходит через все, через что пришлось пройти мне. Когда это с тобой, еще можно терпеть, но, когда страдают те, кого ты любишь, как это выдержать?

То, что сделал со мной Креван, – это исключение, во всяком случае, так я думала: он заклеймил меня, потеряв голову, утратив контроль над собой. Я уговариваю себя, что с дедом он не обойдется так, как обошелся со мной.

Мы подошли к джипу, который Леннокс и Кэррик припарковали возле дома. Поговорить с Кэрриком, как и что с нами было, времени не хватило: мужчины спешили укрыться в безопасном месте. Комендантский час уже наступил, нам, Заклейменным, не полагалось оставаться на улице. Да еще трое из нас – нарушители, ушедшие из-под контроля Трибунала.

Мне велели быстро захватить из дома вещи, те немногие одежки, что дедушка решился взять у мамы, когда недавно ездил к ней – самый длинный день в моей жизни, он уехал, а я пряталась на ферме. Вещей мало, все влезло в небольшой рюкзак, и едва ли мне нужно больше, хотя невольно я вспоминала свой прежний гардероб, оставшийся дома, где каждая одежка так много для меня значила, каждая была частью меня, способом самовыражения. Теперь я всего этого лишилась, и для самовыражения, чтобы показать, кто я на самом деле, остались только мои слова и поступки.

Мы попрощались с Дахи, он пожелал нам удачи, а я еще раз настойчиво попросила как можно скорее сообщить обо мне дедушке и мне о дедушке – тоже.

Кэррик распахнул передо мной дверцу автомобиля. Мы встретились взглядами, сердце так и подскочило.

– Надо этим заняться, – сказал он, присматриваясь к ссадине на лбу от той ветки, на которую я налетела за несколько минут до того. Тогда я не почувствовала боли, все заглушал адреналин, но теперь стало пощипывать на ветру. Кэррик изучал мой пораненный лоб, я пока могла присмотреться к его лицу. Никогда еще мы не стояли так близко друг к другу и чтобы при этом я была в сознании – то нас разделяло стекло, то я в супермаркете отключилась. Мне кажется, будто я очень хорошо его знаю, а ведь мы совершенно чужие люди.

Так и не придя толком в себя, я полезла в джип и врезалась башкой в раму двери.

– Все о’кей, – пробормотала я (хорошо в темной машине не видно, как я краснею).

Кэррик сидел за рулем, я сзади, мы часто встречались взглядами в зеркале. Леннокс сидел возле Кэррика, такой же, как он, крупный, накачанный – оба похожи на бойцов.

– Куда мы едем? – спросила я наконец.

Мы снова встретились глазами в зеркале, и снова это странное чувство.

– Домой.

«Домой» мы ехали проселочными дорогами, подальше от городов и шоссе. Но и там все столбы и рекламные щиты были обклеены предвыборной рекламой. Вот Эниа Слипвелл, лидер партии Жизни, – она была у меня на суде. Тогда я не знала этого, но она пыталась меня поддержать. Я даже не знала, кто она такая, пока журналистка Пиа Ванг не стала расспрашивать меня о ней. Эниа Слипвелл недавно возглавила партию Жизни, и один из основных пунктов в ее повестке – права Заклейменных. Тема для политика рискованная: Трибунал действует заодно с правительством. И все же, хотя она занимается такой непростой темой, ее популярность с каждым днем растет.

На плакате под портретом Эниа – короткая стрижка, уверенная улыбка – лозунг: «ЛОГИКА И СОСТРАДАНИЕ». Эти слова я произнесла на суде, объясняя, что подвигло меня помочь старику в автобусе. Зачем я это сделала? Они все время спрашивали меня об этом, растерянные, недоумевающие. Поверить не могли, это же немыслимо – чтобы кто-то вздумал помогать Заклейменному, человеку второго сорта.

Я помогла ему, потому что этого требовали сострадание и логика. Мне стало его жаль, и помочь казалось разумным. Эти слова сами собой пришли ко мне во время суда, я не придумывала специально. Единственное, что я обдумывала заранее, – ложь, которую сочинил для меня Креван. И так странно было теперь видеть эти слова крупными, дерзкими буквами на всех плакатах, словно их похитили у меня и они теперь служат чужим целям.

Тысячу вопросов хотелось мне задать Кэррику и Ленноксу, но я понимала, что сейчас не время. В машине ощущалось напряжение, даже между парнями, когда они спорили, куда свернуть. Стражей повсюду стало больше. Судья Креван отчаянно спешит поймать меня: нельзя же допустить, чтобы самый Заклейменный человек за всю историю Трибунала просто так исчез. Креван обыскивает уже и частные дома, и общественные места, он рассчитывает, что никто не станет меня прятать, если это будет рассматриваться как помощь Заклейменному (и соседей побоятся). Более того, Креван распорядился даже задерживать автобусы для Заклейменных – это специальные автобусы, которые развозят Заклейменных по домам в конце дня, из-за таких задержек люди не успевают вернуться до комендантского часа, и за это их тоже наказывают. В такую игру Креван играет со мной: буду мучить невиновных, пока ты сама не выйдешь из укрытия.