Я увидела ту полную старуху, с которой мы вместе были в доке, – она все так же пыталась руками прикрыть свое тело, униженная, растерянная, она рыдала, совершенно одна, посреди разразившегося безумия. Потом к ней подошла другая женщина, они плакали вместе, держась за руки. Рядом мальчишка, на вид моложе меня, долговязый, кожа да кости, не боец. Женщина взяла его за руку, так они втроем и стояли, словно на общей молитве. Там и сям люди, группы людей, пытались заговаривать со стражами, что-то доказать. И я видела, как нарастает гнев и уже недалеко до столкновения.

Я кинулась к Моне – та уже во весь голос объясняла женщине-стражу, что она о ней думает, а запас слов у Моны изрядный. Я схватила ее за руку, оттащила прочь.

– Мона, перестань!

– Что! Селестина, отпусти меня! – Она рванулась прочь, но я вцепилась ногтями в ее ладонь.

– Ой! Да какого!..

– Прекрати! – сквозь стиснутые зубы потребовала я. – Ты действуешь на руку Кревану. Посмотри!

Она перестала вырываться и огляделась по сторонам.

– Вокруг полно камер, они только и добиваются, чтобы мы повели себя как неразумные животные. Креван провел нас по улицам чуть ли не голышом, потом произнес эту речь об окончательном решении – на камеры. Нас надо запереть, потому что мы склонны к беспорядкам. Он нас подставил.

Все, кто сидит сейчас дома и смотрит телевизор, – все они поддержат сегрегацию, все будут опасаться нас и примут его план.

Наконец-то Мона поняла меня. Она ткнула Фергюса локтем, а когда он не отреагировал, еще и пнула.

– Что? – сердито обернулся он.

Она передала ему мои слова, а я тем временем перешла к небольшой группе людей, которые стояли и держались за руки посреди бури. Я взяла старуху за свободную руку. Сжала покрепче. Женщина дрожала.

– Возьмемся за руки! – сказала я громко, но не срываясь на крик. – Возьмемся за руки, все!

– Что она делает? – услышала я голос Леннокса.

– Кэррик велел бы нам слушаться ее. И Эниа тоже.

Они пробрались к нам. Мона взяла меня за руку, по другую сторону от нее встали Леннокс, Фергюс и Лоркан, друзья-побратимы, обхватили друг друга за плечи. Люди стали присоединяться к нам. Всего несколько минут – и мы уже выстроились рядами, плечом к плечу, держась за руки, все вместе.

Мы молчали. И в молчании я чувствовала, как нарастает во мне сила, какой я прежде не знала. Мощное чувство здесь и сейчас. Я крепко держала руку старухи и еще крепче сжимала пальцы Моны. У многих, у всех на глазах блестели слезы. Я видела, как бегают желваки на скулах у Фергюса – он едва справлялся с волнением.

Телекамеры запечатлели все. Стражи в растерянности переглядывались, ждали сами не зная чего. Они готовились подавлять мятеж. Мы не повелись. Я внимательно присматривалась к стражам. Как отобрать у них власть? Я чувствовала себя такой сильной, небывало сильной. И вдруг, я сама не знаю, как мне это пришло в голову – просто само пришло, – я засвистела. Высокий пронзительный свист, я старалась, чтобы это было похоже на их сигнал. Мона тут же подхватила, за ней другие, и вот уже три тысячи человек, три тысячи голосов, все изо всех сил свистят. Стражи растерялись – что делать, как подавлять, это же не бунт? Мы стояли спокойно и мирно, подражали их свисту, отнимали его, присваивали. Один из стражей вдруг уронил щит, снял шлем, бросил его на землю.

– Не могу. – Он пошатнулся, словно теряя сознание.

– Райли! – окликнули его. – Вернись на свое место.

– Нет! Я не могу! Не могу! – твердил он.

– Сработало! – обрадовалась старуха, которую я держала за руку. Я почувствовала, как она распрямляется, становится выше ростом. – Мы в тебе не ошиблись.

Свист становился все громче. Еще один страж вышел из рядов. Женщина. Это Кейт. Она бросила щит, сняла шлем и двинулась прочь от своих напарников – к нам. Встала между мной и старухой, взяла меня за руку. Поднесла к губам свисток и дунула в него – и мы все зааплодировали стражу, свистящему на нашей стороне.

Из окна Часовой башни на нас глядел Арт. С тревогой глядел.

Вот хорошо, пусть тревожится.

Это еще только начало.

– Скажи что-нибудь! – попросила меня Кейт. Рука у нее влажная, от нее даже пахло потом – нервным потом. Конечно, она совершила отчаянный поступок, и теперь ей было очень страшно, однако она держалась – силой своего убеждения.

– Что?

– Ты должна что-то сказать людям.

– Верно, давай! – Мона отпустила мою руку и легонько подтолкнула меня вперед.

И вот я стою одна, оторвавшееся звено цепочки.

– Нет! – запротестовала я, кишки свело, глотку перехватило при одной мысли выступать с речью. Я попыталась вернуться в строй, но меня опять вытолкнули вперед.

– Я не знаю, что говорить.

Припомнилось, как несколько недель тому назад в доме Ламбертов Альфа вытащила меня на сцену. Множество лиц, обращенных ко мне с ожиданием, с надеждой, что после их неистовых аплодисментов я скажу что-то волшебное. Полное и безраздельное внимание, вся аудитория на моей стороне, а мне в голову не приходило ни единого слова. Как ни смешно, спасли меня в тот день стражи, сорвавшие мероприятие.

– Говори! – Мона еще разок пихнула меня в спину.

Я все-таки попыталась вернуться, втиснуться между Моной и старухой, но они уже сцепили руки. Я понимала, что камеры направлены на нас, нельзя устраивать сцену. Со стороны это выглядело так, словно меня выталкивали из толпы.

Чей-то голос:

– Это Селестина.

Мое имя всегда легко разобрать, даже если кто-то обсуждает меня в сторонке, думая, что я не услышу. Обе «с» свистом пронеслись над толпой, свист стихал, превращался в шипение, а потом замер.

Я сделала несколько шагов и встала лицом к толпе.

– Меня зовут Селестина.

Слишком тихо. Леннокс тут же заорал:

– Мы тебя не слышим! Поднимись на сцену!

Я сердито оглянулась на него, но его крик подхватили другие. Я думала, стражи не позволят, но они толком не понимали, что нужно делать, никто не контролировал ситуацию, кто-то из их же людей только что перешел на нашу сторону, а верховный судья удалился в замок. Они молча смотрели, как я лезу на помост. Я откашлялась. Жуть какая, тысячи людей смотрят, а на мне обтягивающая красная комбинация, все мои изъяны, все недостатки напоказ. Это они придумали, чтобы нас унизить, но – не сработало. Помните, как советуют людям, боящимся публичных выступлений? Вообразите, что все стоят перед вами в нижнем белье. А тут и воображать не надо. У каждого все несовершенства напоказ. Нет передо мной и одного идеального человека. И никто не станет меня судить – наоборот, глядя на этих загнанных людей, я ощутила такой прилив сил, что куда и страх подевался.

– Меня зовут Селестина Норт, – сказала я громко, и мое имя разнеслось над густой толпой.

Мне ответили громким приветственным кличем – этого не ожидала ни я, ни стражи: они напряглись, готовясь подавить бунт.

– Вчера вечером я смотрела интервью судьи Кревана. Мы все слышали, что он говорил, а теперь, надеюсь, он слышит меня. Теперь моя очередь.

Один из стражей двинулся к помосту, чтобы остановить меня.

– Свободы слова нас никто не лишал, – напомнила я ему. Страж оглянулся на своего командира – тот кивнул, и страж остановился.

Я сама не понимала, откуда берутся слова. Все, что я думала и чувствовала накануне, когда смотрела интервью Кревана, само собой выплескивалось теперь из меня.

– Высокомерие, жадность, нетерпение, упрямство, мученичество, самоуничижение, саморазрушение. Эти семь пороков приписывает нам судья Креван. Но, судья, у каждой медали две стороны. То, что вы называете жадностью, я назову жаждой – жаждой равенства и справедливости в обществе. Назовете меня высокомерной – я скажу, это гордость, я горжусь своими убеждениями и сумею постоять за них.

Я нетерпелива? Да, я ставлю под вопрос ваши приговоры, потому что это не закон, а лишь моральное суждение. Я упряма? Да, я решительна и иду до конца. Вы говорите, я стремлюсь к мученичеству, а я отвечаю – это самоотверженность. Самоуничижение? Это смирение. Саморазрушение? Когда я пыталась помочь Клейтону Берну в автобусе, я вовсе не хотела тем самым погубить свою жизнь, я хотела исправить то, что видела, – бесчеловечное обращение со стариком. То, что вам кажется изъянами, я считаю своей силой, судья Креван.