Тогда пришел ужас. Я совершенно потерялся, не видел конца холоду и бездорожью, чувствовал себя уставшим и не мог спать, подскакивая каждый раз от любого звука и глядя кругом воспалёнными глазами. Запасная одежда в рюкзаке не нашлась, лямки оттягивали плечи и оставляли горящие алые отметины, к которым невозможно было прикасаться без воя и скрежета зубов. Горло то и дело срывалось кашлем, сипением, мышцы ныли и молили о пощаде, пока я, наконец, не упал на сухую хвою в полной темноте, сгорая от лихорадки. Я сбился со счёта и не мог понять, сколько времени прошло - два дня, три, неделя? Но почему до сих пор ни одного города, почему меня до сих пор не догнала ни одна из сторон конфликта, почему я, чёрт подери, не чувствую близость этого треклятого Туннеля? Что это, в конце концов? Я просто лежал на холодной ночной земле, выдыхая жалкие, сдавленные стоны, вертел головой и ничего не мог разобрать. Крупная дрожь сжирала тело, кипятила кровь. Впиваясь пальцами в лицо, пытаясь ощутить хоть что-то, я молил богов о помиловании. Тогда казалось, что я пережил очередную маленькую смерть себя самого - видел образы двух милых моему сердцу эльфов, видел кровь на своих руках, чувствовал её на собственных губах и жалко всхлипывал от боли, что ломала кости и разрывала мышцы.
Иногда в те мгновения мерещилось, что чувствую чьи-то холодные руки на своих щеках, и эти миражи были самыми прекрасными, самыми лучшими в моей жизни, ведь приносили несказанное облегчение, отгоняли от меня Костлявую. Приоткрывая глаза, я видел разные образы: то обрамленное золотом бледное гордое лицо, на котором двумя льдинками сверкали глаза, то строгое в своей красоте лицо брата (и ведь не различить, какого из!), то чью-то незнакомую улыбку, пропитанную сожалением и насмешкой одновременно. Я звал, я бредил, я хрипел, пока наконец луч взошедшего солнца не упал на моё лицо, и я не очнулся в абсолютном сознании. Голодный, с заледеневшими конечностями и высохшим горлом, я поднялся с земли, понимая, как жалко и смешно выгляжу со стороны, как мерзко, должно быть, будет людям, если я пройду мимо таковых еще когда-нибудь. Запах, что исходил от меня, наверняка бы отпугнул кого угодно - смесь пота, грязи, леса, засохшей крови. Всё это вместе создавало такое амбре, что мне самому становилось тошно. Я уже желал окунуться в ближайшую реку, даже если и слягу после этого с воспалением легких, с очередной лихорадкой. Волосы свисали сосульками, так же пахли потом, грязью. Мне было стыдно думать о том, чтобы просто взять и ввалиться в тихий городок в таком виде, а после начать расплачиваться картой, ведь это наверняка вызовет сотни и сотни вопросов и подозрение.
Я покинул лесное укрытие, когда уже ничего не соображал. Вышел, как дикарь, пошатываясь и щурясь от пронзительного ветра, который теперь не приносил никакого облегчения, даже, скорее, делал только хуже. Ноги мои дрожали и подкашивались, а над ухом, лишь больше раззадоривая жуткую боль в висках и затылке, бесконечно жужжал Павший. Я не уставал удивляться тому, как у него не иссякают аргументы в пользу его положения. Но я уже не понимал ни единого слова, которые он так старательно впихивал в мою голову. Я просто тупо брёл вдоль совершенно разбитой дороги, не обращая внимания на то, что ноги превратились в кровавое месиво, а веки почти и не выполняют свою функцию. Лишь изредка я позволял себе моргнуть, боясь упасть и расстаться с жизнью. И в голове бился лишь один вопрос: “Зачем?” Зачем я продолжаю идти по намеченному маршруту, пусть и сбиваясь, зачем, как баран, иду по этой дороге, уверенный в том, что на моих плечах лежит какая-то важная миссия и без меня не справятся? Я волочу свой почти что труп, потому что неким больно умным особам понадобился взрослый, разумный носитель королевской крови, потому что так мне сказал незнакомый мужик, назвавшийся моим братом. И хотя нервный колокольчик так и орал в моей голове, что стоит лишь чуть-чуть подождать, прикинувшись мертвым, и меня оставят в покое, я знал ответ на свой вопрос: Павший. Я послушно делю с ним бренную оболочку, этот вещественный сосуд, а сам думаю, что лучше бы мы в обличье ворона вместе вместились и летели, куда нам вздумается. Он не сказал ни слова о себе, никто толком не знал, что он из себя представляет и что такого сделал в прошлом, но у всех вдруг обнаружился скипидар в прямой кишке по этому поводу. И такое безразличие ласкало меня вместе с этими мыслями, что я продолжал топать своей дорогой, надеясь, что когда-нибудь набреду на город. Что плохого? Осесть там с теми средствами, что есть на всех фальшивых кредитках, устроиться работать каким-нибудь задрипанным врачом, лечить таких же задрипанных охающих и ахающих по поводу каждой судороги и поноса людей, забыть о том, что было. И я знал, что. Аэльамтаэр. Элерион. Две бессмысленные смерти двух ангелов, едва успевших коснуться меня, но захвативших, завоевавших, уместивших на моем сердце свои флаги, а затем ушедшие безвозвратно. Джинджер. Виктор. Убийцы. Мои родные братья. И я не знал, кто из них хуже. Мне сказали идти, и я пошел, а теперь не знал, в какой полынье искать остатки собственного разума, души, чтобы, оставляя шрамы, собрать их.
Раздался гром. Нет, никакого знаменательного события. Просто пошел дождь. Побежал по дороге вперед меня, зашелестел, захохотал и ударил по моим плечам. С одной стороны я с благодарностью принял этот душ, а с другой стороны настроение мое перешло в совершенно упадническое. Я брёл, марая ноги в грязи, уже наплевав на раны, в которые она забивалась, наплевав на возможный и наверняка вероятный столбняк. Меня интересовал только собственный живот, прилипший к спине, да отупевшее от усталости тело. Молнии чертили на тёмном небе карту войны, гром разрывал на куски меня изнутри, разогревая заскорузлую боль и эхо. И хотя я понимал, что глотнуть дождевой воды Америки, да и вообще какой бы то ни было страны этого безумного мира, равносильно глотку радиоактивных отходов, я то и дело запрокидывал голову, собирая воду языком, силясь поймать шустрые, тяжелые капли. Было холодно. Беспощадно холодно и мерзко. Крупные, ощутимые мурашки были даже болезненными, вздували кожу и ставили дыбом прозрачные волоски. В те мгновения я желал отдать душу - да хоть две, подавитесь! - за чашку горячего шоколада или кленового сиропа и тёплую, сухую кровать под навесом. Сглотнув ком и едва не разревевшись от такой соблазнительной и далекой картины, я даже шмыгнул носом. Я, наследник какого-никакого, а трона, вынужден шлепать босыми, израненными ногами по грязи в порванной, вонючей одежде, справлять нужду под кустом, голодать и пить дождевую воду - спасибо, что не из грязной колеи на дороге! - и думать о том, как бы хорошо было ну хоть капельку тепла и отдыха! Это было и смешно, и обидно, и я даже фыркнул. А может и всхлипнул. Но колючий комок обиды забродил по телу. А может это была не обида, а голод?
Когда раздался противный и резкий сигнал от приближающейся машины, я готов был зайцем скакать обратно в лес, чтобы рыбкой нырнуть в первую попавшуюся нору и сидеть там до нового года, не показывая носа. Но, конечно, тело мое было слишком слабо для таких подвигов великого Геракла. Я смог лишь повернуть голову и тупо уставиться на остановившийся рядом со мной хаммер горчичного цвета. Мерзкий, надо признаться, цвет. Стекло медленно опустилось, и на меня поглядел светлыми глазами не молодой уже мужчина. Скорее так - ещё не старик, но явно разменявший четвёртый десяток.
- Что? - хрипло гаркнул я с непривычки, сам же и испугавшись собственного голоса. Как говорил один мой знакомый: “Ну них… ниф… Ничего себе!”
Похоже, мужчина тоже удивился моему тону, да и вообще всему и сразу, однако не смог не изогнуть губы, тонкие и бледные, в улыбке:
- Подкинуть, может, парень? До города еще мили четыре, а выглядишь ты, уж прости, отстойно.
- Мне нечем отплатить, мистер, езжайте, - не думая, отозвался я, наученный матерью в глубоком детстве не садиться в машины к незнакомым мужикам. Тем более, в машины такого неприятного цвета.
