Крик этот разбудил не только меня, но и моих любимых мужчин. Виктор мигом сел, но тут же со стоном рухнул обратно, а Аэлирн, приоткрыв один глаз, странно-мутный, осторожно обнял меня крыльями, отнимая у брата. Мне было больно и плохо, точно всё, что я испытал во сне, свершилось и тут – сердце болело, сжималось, готовое взорваться, но Павший ласково нашёптывал целебную формулу на древнем эльфийском, поглаживая меня по волосам.
– Я тоже чувствовал это, Льюис. Они видели нас. Он видел нас. Я не отдам тебя, слышишь? Ни за что, – бережно, ласково шептал эльф, касаясь моего взмокшего лба губами. Они были такими нестерпимо холодными, что мне было стыдно перед ним.
Павший тихо засипел, отпустил меня и скатился с кровати, опираясь на дрожащие руки. Холод его губ насторожил меня, заставив тревожиться о нём ещё сильнее. А если тот удар в сердце он принял вместо меня? В голове всплыли воспоминания о том, что Павший рассказывал о Дикой Охоте в лесах близ Уайзмена – о том, что всадники проклятой охоты имеют особый зуб на таких существ, как мой хранитель.
– Аэлирн? – тихо позвал его я, не без труда пытаясь к нему приблизиться. Помимо дикого холода и страха вещего сна, моё тело страдало и вполне насущными проблемами в виде порванной задницы.
– Всё… всё хорошо, малыш. Буди Виктора и отправляемся, – попытался улыбнуться мой ангел, а затем лицо его исказила гримаса боли, а сам он издал жалобный хрип, полный боли.
Крылья его дрожали, широко раскрытые, точно он не мог их сложить. Несколько перьев плавно опустилось на пол, и я понял, что, если не сделаю что-нибудь ради своего любимого, потеряю его в эти мгновения. Я свалился с кровати, напряг всё своё непослушное тело и обнял любимого, прижимая его к своей груди, пытаясь утешить его, перебирая волосы:
– Я рядом, Аэлирн. Я рядом и ни за что не отдам тебя всадникам. Кем бы они ни были, я не отдам тебя. Ты будешь моим и только моим. До самого конца времени, слышишь?
Мужчина несколько мгновений лежал неподвижно, а затем осторожно сложил крылья и улыбнулся мне, взор его прояснился, а сам он стал теплеть, и это невероятно успокаивало меня. Чуть пошелестев крыльями, мужчина поднял меня на руки и усадил на кровать, а затем подмигнул, словно собираясь сделать какую-то очередную гадость. И куда только делась та прекрасная подбитая охотой птица, что мелко дрожала в моих объятиях пару мгновений назад? Куда делся поверженный и беспомощный ангел, готовый к смерти, но ожидающий её с нестерпимым ужасом в глубине сапфировых глаз? А меж тем Павший склонился над уже проснувшимся, но неподвижным Виктором и почти нежно стиснул его ягодицы, на что вампир отозвался болезненным воем и крепко зажмурился, стиснул в пальцах покрывало.
— Доброе утро, мой милый кровосос, — нараспев произнёс ангел, махом укладываясь на кровать рядом с Виктором и растягивая губы в широкой улыбке. — Пора вставать и отправляться в путь — время не ждёт. Поднимайся, поухаживай за нашим августейшим любовником, а я пока куплю лошадей.
Мужчина простонал ему в ответ неразборчивое проклятие, приподнялся на локтях, попытался ткнуть Аэлирна под бок, но чудесный ангел уже упорхнул с кровати и, пересадив меня на неё, принялся шустро одеваться. Он облачал своё тело так умело и соблазнительно, что никакой стриптиз не мог бы пойти с этим в сравнение.
— Он слишком счастлив, Лу-Лу, — пробурчал вампир, медленно и крайне осторожно садясь в кровати и волком глядя на то, как беловолосый красавец педантично застёгивает мелкие пуговицы собственной рубашки, красуясь перед зеркалом и самодовольно улыбаясь одними уголками губ. — Мы просто обязаны ему отомстить, а то больно меня раздражает эта его улыбочка.
— Обязательно отомстим. Вот закуём его на кровати и изнасилуем во все дырки, — подхватил я слова брата, глядя на то, как Аэлирн начинает опасно щуриться, глядя на нас в зеркало.
— Смейтесь-смейтесь, господа, — наконец ухмыльнулся он, оправляя кружевной воротник, а затем принимаясь с почти что гордостью расчёсывать свои волосы гребнем, который изящным жестом извлёк из, кажется, бесконечного мешка. Но, надо сказать, он изрядно уменьшился, а потому меня не оставляло любопытство — что же там ещё припас прекрасный эльф? — А меня вам, всё-таки, уложить на лопатки не удастся. Даже силой.
— Так а зачем нам тебя на лопатки укладывать, когда достаточно поставить на колени? — не переставал подтрунивать Виктор, но, похоже, в этот самый момент чуточку переборщил.
Зрачки Аэлирна превратились в узкие щёлочки, он сощурился и чуть передёрнул крыльями и направился к дверям:
— Если у тебя какие-то претензии лично ко мне, Виктор, предлагаю обсудить это наедине. Без Льюиса.
А затем, оставив в комнате неприятный холодок и непонимание, вышел вон. Несколько перьев осталось лежать на полу, и я рассеянно их разглядывал, прислушиваясь невольно к дыханию Виктора. Кажется, он задышал медленнее, хоть и не глубже, пока наконец не зашевелился позади меня и не поднялся с недовольным сопением с кровати. До меня доносились отголоски разговора Аэлирна с трактирщиком, который обвинял нас в крайне шумном времяпровождении. Судя по всему, Павший был настолько взбешён, что не стал даже применять магию, отвечал резко и коротко, почти что зло, вкладывая в каждое своё слово столько злости, что невольно страшно становилось. Я было потянулся к нему всей душой, постарался успокоить, но наткнулся на глухую стену, холодную и мрачную, и это отозвалось внезапной болью. Резкой и ослепляющей — горло скрутило тошнотой от неё, и даже дышать на пару мгновений стало тяжело.
— Ну что, твоё высочество, изволишь одеться? — с неуверенной улыбкой поинтересовался Виктор, вырвав меня из когтей мрачных ощущений и размышлений.
— А что ещё остаётся делать? — огрызнулся я и, стиснув зубы, встал с кровати.
С одной стороны глупо было срываться на Виктора, который не был повинен во вспыльчивости моего хранителя, а с другой стороны хотелось, чтобы все остались где-нибудь за непробиваемой стеной, а самому запереться в тихой уютной комнате с подушками и горячим, чёрным чаем. И пить его до полного отупения, пока живот не начнёт болеть, а сам чай не польётся из ушей, пить, заливать его горькую теплоту в себя и успокаиваться. Лишь одно останавливало меня от такого расточительства — от моего явления в Совет зависело слишком многое, слишком многого от меня ждали. Пусть я всё реже и реже вспоминал о том, но день за днём мелькала мысль о том, что этому всему должен уже, наконец, настать конец — перестать бегать по мирам, спасать свои жизни в канавах и оврагах, прятаться. Развернуться и пойти наконец на встречу с тем, кто всё это заварил, уничтожить угрозу и спасти спокойствие многих. И от этих мыслей трещала голова, а тяжесть в груди не давала покоя, не давала спокойно сомкнуть глаза, разомкнуть их с утра без содрогания, без мыслей о том, что день, скорее всего, будет просто ужасным и отвратительным. И мне казалось, что закончится подобное только после смерти — вот уж точно спокойствие каждый день, вся гамма серости и мрака на ваш вкус.
Мотнув головой и вздохнув, я всё же принялся одеваться, хоть тело и выло, моля о пощаде. Двигать ногами и вовсе казалось мне безумством, но невероятное упрямство, никак передавшееся мне от отца, не давало шанса просто сесть и ждать, когда сила амулета Куарта исцелит меня, а боль останется лишь воспоминанием. Виктор глядел на это молча, с осуждением и некоторой даже виной, но не торопился кидаться на помощь. Да и сам он выглядел не лучше — бледный, в синяках, ссадинах, шрамах, засосах, с чуть подрагивающими коленями, но брюки на себя всё же как-то натянул, а вот за рубашку не торопился браться, будто пытался оценить свои силы и понять, способен ли он после бурной ночи правильно застегнуть все пуговицы. Но больше меня волновало другое — повязка на его лице, пропитавшаяся засохшей кровью, явно была наложена давно, не менялась уже несколько суток и хорошо, если хоть когда-то менялась. Кожа вокруг ранения опухла, была болезненно-красноватой, и я понимал, что наш отъезд должен отложиться до тех пор, пока какой-нибудь лекарь или, на худой конец, я сам не обработаю рубцы.
