Гусейнов, торопясь и волнуясь, показывал Снежкову свои карты, на которые он наносил путь лодки. Это были морские карты, не похожие на наши сухопутные — море на них испещрено множеством обозначений, а суша изображена в виде пустых белых пятен. На карту были нанесены Гусейновым два пути: путь нашей лодки и предполагаемый путь вражеского каравана. Оба пути скрещивались в том месте, где мы сейчас находились.

Гусейнов, блестя глазами и повышая голос, доказывал, что в его вычислениях нет ошибки.

— Конечно, ошибки нет, — сказал Снежков и положил маленькую свою ладонь на большую руку Гусейнова.

— Куда же они делись?

— Они переменили курс.

И Снежков, черкнув карандашом по карте, показал, как немецкий караван, внезапно изменив курс, пошел по хорошо охраняемым протокам между шхерами в свой порт.

Гусейнов замолчал. Митрохин снял наушники, повернул к нам костлявое внимательное лицо и тоже молчал. Молчал и Снежков.

— Надо возвращаться, — угрюмо сказал наконец Гусейнов и свернул свои карты в трубку.

— Нет, — тихо проговорил Снежков.

— Куда же? .. — начал было Гусейнов, но вдруг осекся, словно ему не хватило дыхания.

И я понял, что он догадался о том же самом, о чем догадался и я. И по глазам Митрохина увидел, что он тоже догадался.

— К ним в порт? — быстрым шепотом спросил Гусейнов.

Снежков кивнул.

— Пойдем к ним в гости, а? — Он обернулся к боцману Дыбину, стоявшему у него за спиной.

Боцман неуклюже шарахнулся, шевельнул свою огромную тень на стене отсека, но ответил твердо:

— Пойдем, товарищ капитан-лейтенант.

Мы шли на перископной глубине. Снежков стоял у перископа, а Гусейнов отмечал наш извилистый путь на своей карте.

К порту можно было подойти разными путями: и слева от шхер, и справа от шхер, и между шхерами.

Снежков выбрал не тот путь, которым шел вражеский караван, а другой. Он хотел не догонять его, а выйти ему навстречу, и мы лавировали среди укрепленных неприятельских островков. Берега наползали на нас с обеих сторон, проход становился все уже.

— На встречном курсе слышу шум винтов, — сказал вдруг Митрохин.

— Сколько кораблей? — спросил Снежков, не отрываясь от перископа.

— Один.

— Вижу, — сказал Снежков. — Сторожевой катер. — И приказал: — Срочное погружение!

Лодка погрузилась.

Митрохин поднял глаза к потолку, и я понял, что он слышит, как катер приближается к нам. Катер уже почти над нами. Вот уже без всяких наушников слышно ленивое шлепанье его винтов.

— Успел он заметить наш перископ? — шепотом спросил Гусейнов.

— Увидим, — сказал Снежков. — Если будет бомбить, значит, успел заметить.

Шлепанье винтов по воде все тише, тише. Вот их опять слышит один Митрохин.

— Ушел, — проговорил он.

— Это охрана порта, — сказал Снежков. — Они нас прозевали.

Лодка больше не высовывала перископа из воды, мы шли под водой, прокладывая сложный курс в узкой горловине пролива. По черте на карте Гусейнова видел я, как пролив этот расширялся и как мы вошли в закрытый рейд перед портом.

Об этом знали все, но в лодке ничего не изменилось. Все стояли на своих местах. Приказания передавались вполголоса. Только склоненное над картой смуглое лицо Гусейнова было матово-бледным, да на щеках Снежкова появились два маленьких розовых пятнышка, да Митрохин слушал, не снимая наушников, с приоткрытым от напряжения ртом.

— Слышу шум винтов, — сказал Митрохин. — Корабли идут нам навстречу.

— Сколько? — спросил Снежков.

— Не знаю, — ответил Митрохин. — Много.

Лодка опять высунула перископ из воды. У перископа стоял Снежков. Он смотрел, и нам казалось, что он смотрит очень, очень долго, и мы почти не дышали от нетерпения.

— Поглядите, доктор, — сказал он, обернувшись ко мне.

Он впервые заговорил со мной после того разговора на мостике, и, по правде сказать, я почувствовал себя польщенным.

Через перископ я увидел зеленую рябь моря, берега, какие-то строения на них и огромный пароход, который, дымя, входил в рейд с другой стороны, по другому проливу, прямо нам навстречу. Три катера сопровождали его; они казались крохотными рядом с ним, и я заметил их только по белым бурунам.

— Теперь подойти — ив упор, — тихо сказал Снежков слегка срывающимся голосом.

И по его посветлевшему лицу я понял, какой мальчишеский охотничий азарт переполняет его.

Торпедист — не помню его фамилии, знаю только, что звали его Сережей и что он одновременно был коком, — уже стоял между торпедными аппаратами, держа руки на рукоятках «пистолетов». Он стоял неподвижно, но по спине его я чувствовал, что он весь напряжен, что всем телом он ждет, когда в переговорной трубке прозвучит слово «пли».

— Первый катер прошел по левому борту, — сказал Снежков, глядя в перископ.

Мы были уже в кольце врагов, и от парохода нас отделяло всего несколько сотен метров.

Как все, я тоже перестал дышать и ждал, когда Снежков произнесет «пли».

Но он не торопился. Сияющие охотничьим блеском глаза его не отрывались от перископа. Он вел лодку на сближение.

— На борту орудия и кони, — проговорил он с удовольствием. И крикнул: — Пли!

Лодку рвануло вверх, и я понял, что торпеда выпущена.

Я представил себе, как, умная, сложная, почти живая, она несется сейчас, чертя по поверхности узкий пенистый след, и там, на огромном пароходе, видят ее и знают, что ничего уже невозможно сделать. Секунда, еще секунда, еще секунда…

Взрыв — глухой, но сильный и близкий. И лодка вздрогнула.

На неподвижном лице глядевшего в перископ Снежкова стала медленно появляться улыбка. С его лица перескочила она на смуглое лицо Гусейнова, на широкое лицо Дыбина, и даже сухое, стиснутое наушниками лицо Митрохина заулыбалось. И, перескакивая с лица на лицо, улыбка эта пробежала по всей лодке, по всем отсекам, из конца в конец. Я почувствовал, что мое лицо тоже расползается в улыбку.

— Эх, доктор, посмотрите! — улыбаясь, сказал Снежков и, взяв меня за плечо, подтянул к перископу.

Признаться, я увидел не много. Огромный пароход стремительно погружался в воду. Через минуту ничего уже по было видно, кроме морской ряби и мечущихся катеров.

— Где же он? — спросил я.

— На дне, — сказал Снежков.

Мы быстро погружались.

— Отчего нас но бомбят? спросил Гусейнов.

— Сейчас начнут, сказал Снежков.

И сразу нас тряхнуло, и я со всего роста упал, оглушенный странным лязгом. Глубинные бомбы лязгают отвратительно.

— Приготовиться, это первая, -прозвучал где-то надо мной голос Снежкова.

И, прежде чем я успел подняться, снова лязг, толчок, и снова меня бросило на пол. Свет погас. Что-то посыпалось на меня со стен. Я почувствовал, что в темноте рядом со мной на полу барахтается кто-то.

— Включить аварийное освещение! — крикнул Снежков.

Прежде чем зажегся свет, еще шесть ударов обрушилось на нас. Меня било, переворачивало, катало по полу, посыпало чем-то сверху. Я слышал голос Снежкова, но в этом грохоте не мог разобрать слов. Да мне и не нужно-было его понимать. Не могу передать, какой радостью был для меня этот ясный, ровный голос среди мрака и лязга.

Когда свет вспыхнул, я увидел, что рядом со мной на полу Гусейнов. Держась за стену, он поднялся. Я тоже пытался подняться, но меня снова швырнуло на пол, обсыпая пробковой изоляцией с потолка. Я отполз в угол и сел там, прислонившись к стене, оглушенный, каждые две- три секунды заново встряхиваемый, и осколки моего разбитого прибора, который я должен был испытать, валялись на полу передо мной.

Опять увидел я лицо Митрохина в наушниках. При каждом взрыве оно искажалось от боли — лязг глубинных бомб, во много раз усиленный наушниками, терзал его барабанные перепонки. Но он наушников не снимал, а в перерывах между ударами сообщал Снежкову, где находятся бомбящие нас катеры, и Снежков кидал лодку то вправо, то влево, бешено кружил ее среди крутящейся воды и уводил все глубже и глубже.