Альк оценил и ловкость воина, и изобретательность. Наглость маневра, а тем более – его успешность возмутили саврянина до глубины души. Привыкший быть во всём и всегда первым, Альк просто взбесился, и это придало ему сил, а также помогло сломать ритм вращающихся перед ним клинков противника, а затем поднырнуть под них, ранить врага, угомонить ещё двоих и уже через щепку оказаться в покоях иргема, радуясь, что внутренний засов смуглый великан набросить не догадался, сделав ставку, видимо, на внезапность.

Подумать, кто победит в единоборстве – он или его враг? – Альк не успел, потому что единоборства не предполагалось. Смуглый уже стоял напротив иргема, прижав последнего к стене и держа меч у его горла. Что беседы не получится, было ясно как день, потому-то и саврянский клинок, и надрывный крик:

– Сто-о-ой! – сорвались в полёт одновременно.

Воин обернулся на крик, не успев подумать – всего лишь на миг, забыв о своём клинке и ослабив нажим... Но за этот миг светлейший иргем, тоже побывавший в своё время не в одной схватке, успел уйти в сторону, и клинок смуглого, который тот в следующую же щепку послал не глядя вперёд, наткнулся на стену. А самому воину в тот же миг прямо в шею вонзился Альков меч – и вошёл по рукоятку...

Обычно после такого никто не способен на решительные действия, да и неизвестно, успел ли великан подумать, прежде чем мешком рухнуть на застилающую пол циновку, или это было конвульсивное движение... но в следующий миг посол Савринтарского тсарствия Альк Хаскиль, схватившись за правый бок, тоже стал оседать на пол. Клинок врага, посланный не глядя, не воткнулся в тело саврянина, но прошёл по верху, оставив длинный глубокий след от середины груди до правого бедра. Хлынувшая из раны кровь мгновенно залила пол, забрызгала мебель и стены...

Падал белокосый уже без сознания и не слышал ни радостных возгласов стражников, одержавших-таки победу, ни испуганного вскрика иргемы, ни приказа светлейшего срочно позвать лучших лекарей... Не видел он и расширенных от ужаса глаз подоспевшей Марины – и слёз в них.

И, конечно, тем более не видел и не знал, как за сотни кинтов от этого места, за бушующим морем, за лесами и полями, за большими городами и крохотными, в несколько дворов весками, в далёком, занесённом снегом краю, в добротном доме на берегу озера неулыбчивая черноволосая девушка, держащая на руках двухлетнюю малышку с золотистыми кудряшками, вдруг отдала её тётке, почувствовав резкую головную боль, и, пошатываясь, без тулупа вышла в морозную зимнюю ночь под испуганным взглядом сына. И как, закрывшись в сенном сарае, лучину корчилась в похожих на предсмертные судорогах, заливая всё вокруг чёрной кровью. И как потом долго, глубоко дышала, отгоняя дурноту и пытаясь унять нервный смех и непрекращающиеся слёзы.

...Тётя Ульфина, уложив детей спать, сняла с гвоздя тулуп и вышла следом за девушкой.

– Ты где, Рыся? – позвала она раз, другой, третий.

– Я здесь, – раздалось наконец из сенника. Женщина поспешила туда.

Накинув на путницу тулуп, тётя обняла её, пытаясь успокоить.

– Тёть, он умрёт... он умрёт!.. Я не смогла!.. – надрывно, на вдохе и на выдохе рыдала Рыска, – Слишком далеко!.. У меня уже нет сил... Я не могу...

Но, наверное, поэтому эти две женщины и нашли друг друга в этом мире. Одна из них чувствовала даром, а другая знала из жизненного опыта, когда человека следует утешить, а когда нужно заставить его собраться. Вместо обыкновенного для большинства женщин “всё будет хорошо” или “так угодно богам”, Ульфина от всей души залепила Рыске пощёчину и жёстко произнесла:

– Успокойся! Ты всегда могла и сейчас сможешь, если ещё не поздно.

– Не поздно, – Рыска потёрла щёку, обиженно сопя.

– А тогда давай ещё раз! –велела Ульфина, – А я пошла тебе баню топить, а то трое суток потом трястись будешь, – и, резко поднявшись, вышла из сарая, чтобы не мешать.

====== Глава 24 ======

Снег...

Искрящийся в морозном воздухе белый снег...

Весь вчерашний вечер и всю ночь мела метель, а сегодня с утра дома, деревья, улицы – да все предметы в Ринтарской столице надели снежные шубы. А с ясного неба ярко светит зимнее солнце, и в его лучах всё выглядит так, словно усыпано бриллиантами...

Всё сияет, как то ожерелье, которое его матушка часто надевала ещё в те времена, когда Альк был маленьким, а она – совсем молодой, вызывая завистливые взгляды своих гостий.

Мама просила подарить это ожерелье Дамире в благодарность за дочь...

Но ожерелье было истинно драгоценное, платиновое, с семью крупными и огромной россыпью мелких камней. Оно было настоящим.

А его жизнь с Дамирой – от начала до конца фальшивой...

И хотя его супруга не была виновата ни в том, что Альк её не любил, ни в том, что их жизнь не сложилась, ни в смерти их ребёнка – всё равно, фальшивой жене не полагается фамильная драгоценность. Она полагается той, которую выбрало его сердце. Той, что ни по рождению, ни по социальному уровню, ни по национальному признаку ему не пара. Той, что вытащила его буквально из бездорожья.

Той, что любит его так, что ему тепло с ней в этот морозный зимний день.

А когда она задала ему вопрос:

– Ты её любишь? – он увидел дороги...

И на одной из них она действительно надела платиновое ожерелье с бриллиантами. Но для этого нужно было сказать ей:

– Я тебя люблю, – чтобы увидеть её счастливое лицо, такое юное, почти детское, с расширенными от восторга жёлто-зелёными глазами и изумленно приоткрытыми нежными алыми губами, чтобы забрать её с собой и никогда не расставаться...

Но он не смог это ей сказать, и ожерелье так и осталось у матери.

А зимний день в россыпи бриллиантов уже никогда не вернуть. Зимний день, в котором было тепло...

Зимний день превратился в летний вечер, заснеженный город – в просторную, украшенную цветами комнату в светло-зелёных тонах, а Рыска...

Её здесь быть не могло. Это другая девушка. Тоже красивая, черноволосая, но другая.

Он уже её знает, просто не может вспомнить... Как же ее зовут?..

– Хвала Великой! Вы живы! – прошептали её губы, и он вспомнил.

– Марина... – выдохнул Альк, и в ту же щепку правый бок пронзила боль, какой он в жизни не испытывал.

– Молчите! Вам нельзя разговаривать! Я позову лекаря, – быстро сказала Марина и исчезла из виду.

...А потом он долго находился между жизнью и смертью, порой не осознавая, на каких он дорогах – ещё на земных или уже на небесных? Всё, что запомнилось ему – это боль.

И сны. Когда приходили сны, боли не было.

В его снах была Рыска. Она приходила к нему, держала за руку, гладила по голове, целовала – и становилось легче...

А потом сон уходил и возвращалась боль, такая сильная, что поневоле попросишь смерти.

...Это был первый раз, когда сон прошёл, а боль не вернулась, вернее, в этот раз её вполне можно было терпеть.

Альк повернул голову вправо – и увидел Рыску... Наяву! Она спала рядом с ним, подложив руку под голову. Тонкая рука была унизана золотыми кольцами и браслетами, а чёрные волосы заплетены в мелкие косички. От запаха пряно-сладких духов засвербело в носу.

Альк осторожно, чтобы не тревожить рану, вздохнул.

Это не Рыска...

Зато теперь понятно, почему он обратил внимание на эту девушку. Если не видно глаз, она похожа на неулыбчивую путницу как родная сестра, особенно во сне.

Он немного посмотрел на Марину, хотел позвать, но сразу после долгого молчания не смог – голоса не было. Хотел слегка прокашляться, но поплатился взрывом боли в боку, хотя на этот раз она быстро прошла.

А Марина тут же подскочила, протирая глаза и что-то пробормотала на своем языке.

– Извините, господин, я случайно... – опустив глаза, проговорила она уже по-саврянски, – Как вы? Вам лучше? – забросала она его вопросами. На её лице тревога была смешана с осторожной радостью.

– Спасибо... немного лучше, – ответил Альк, не узнавая собственного голоса.