– Здравствуйте, доктор Фрейд, – проговорил человек в круглых очках. – Позвольте представиться: профессор Антон Зауэрвальд. Мы должны произвести у вас обыск. Но, – уточнил он, бросив взгляд на своих подручных, – никакой грубости, пожалуйста.

– У нас нет привычки держать гостей на ногах, – сказала Марта спокойно. – Не угодно ли пройти в гостиную и присесть?

Фрейд молчал, исподтишка наблюдая за своей супругой. Он был удивлен ее хладнокровием. Какая женщина! Ее темные с проседью волосы были собраны в узел, карие глаза под темными бровями и резко выраженный нос придавали лицу выражение оскорбленной матроны.

Он засунул руку в карман, желая убедиться, что письмо там, заметил, что дрожит, и попытался это скрыть.

– Здесь у нас наличность. Так что прошу вас, господа, – добавила Марта, указывая на небольшую деревянную шкатулку, стоящую на камине.

Один из эсэсовцев открыл ларчик и, запустив туда руку, достал пачку банкнот. Шесть тысяч рейхсмарок. Значительная сумма для Фрейда, который, несмотря на охвативший его гнев при виде подобной несправедливости, постарался сохранять спокойствие.

– Однако! – пробормотал он сквозь зубы. – Я никогда столько не брал за консультацию.

Время, проведенное нацистами в доме, показалось Фрейдам бесконечностью. Пока Зауэрвальд торчал в кабинете, изучая статуэтки, книги, картины и мельчайшие безделушки, двое других принялись обшаривать квартиру сверху донизу, рыться в ящиках и шкафах, извлекая оттуда бумаги, в том числе пачки писем, которые Фрейд получал от своих многочисленных корреспондентов и друзей.

Доктор пытался сохранять самообладание, хоть ему и хотелось высказать все, что он о них думает. Марта же была возмущена тем, что варварские руки все разворотили в комодах и шкафах, где в безупречном порядке были сложены простыни и прочее постельное белье.

Фрейд знал, что их могут забрать и что Зауэрвальд здесь как раз ради этого. Если он так решил, ничто не помешает ему это сделать. Этот нацист не упустит ни одной мелочи, и бесстрастие его маски нарушает лишь чуть заметная усмешка, похожая на оскал кота, играющего со своей добычей.

В камине догорали последние кусочки письма. Фрейд облегченно вздохнул, подумав, что Зауэрвальд вполне мог найти его и унести вместе с другими документами. Теперь надо добраться и до остальных, на сей раз своих собственных, отправленных корреспонденту, чье сожженное письмо было ответом на одно из них.

Фрейд закрыл глаза, чтобы отогнать тревогу. В присутствии Зауэрвальда Марта замечательно доказала свое мужество. Как и жена, доктор Фрейд тоже смотрел на нациста исполненным достоинства взглядом, пока тот не принял решение уйти. И лишь потом, когда за непрошеным гостем закрылась дверь, мертвенно-бледный, рухнул в кресло. Как же хочется уехать, – подумалось ему, – устроить себе каникулы на свежем воздухе, к чему он привык еще во Фрайберге – в горах или среди озер и зеленых пейзажей Тироля. Чего бы он только не отдал, чтобы вернуться хотя бы на день в эти летние резиденции: в Гринзинге, в Шнеевинкеле рядом с Берхтесгаденом, где они любили принимать своих друзей и предаваться вместе с детьми «грибной охоте». А эти долгие прогулки всей семьей, когда они говорили обо всем и ни о чем, смеялись над своими каламбурами, развивая в себе ту остроту, даже колкость ума, которую он любил больше всего.

Очень часто в эти прекрасные жилища, снятые на время отдыха, приезжала навестить их принцесса Мари Бонапарт. Она пользовалась этим ради нескольких сеансов анализа, а также чтобы ближе подружиться с Мартой, Минной, Анной и всеми теми, кто окружал ее учителя – с детьми, внуками и дорогими его сердцу друзьями.

Фрейд с волнением вспоминал свое пребывание летом 1930 года в Грундльзее близ Бад Ишля, когда доктор Михель, советник города Франкфурта, передал ему через Анну премию Гёте вместе с чеком на десять тысяч рейхсмарок – которые он по большей части потратил на приобретение древних сокровищ. А вилла Шюлер в Земмеринге, на железной дороге из Вены в Триест, где жили он, его семья и Дороти Берлингем со своими четырьмя детьми? Они поселились там, когда рак вынудил его наблюдаться каждую неделю у своего хирурга, чтобы освоиться с протезом, который тот ему поставил. Моменты отдыха в трудные времена.

За летним отдыхом в сентябре следовали более далекие путешествия. Несколько раз, вооружившись туристическим путеводителем, своим незаменимым «Бедекером»[3], он посещал Италию с братом Александром или с Минной. Последнее путешествие в Рим он предпринял только по просьбе своей дорогой Анны, потому что страдания, причиненные ему «этой гадостью», то есть металлической челюстью, отнимали у него всякое желание куда-либо ехать. К счастью, он посетил Грецию, когда был еще в форме, вместе с Александром, автором всеобщего справочника вокзалов и железных дорог, послужившего им изрядным подспорьем. Когда они были на Акрополе, он испытал что-то вроде раскаяния по отношению к своему отцу, которому не довелось совершить это туристическое путешествие, потому что он забросил учебу в средней школе и впоследствии так и не смог вырваться из бедности. А у него самого инфантильное чувство преувеличенной оценки родителя сменилось презрением: словно что-то толкало его идти дальше отца, но при этом всегда словно запрещало ему превзойти его.

Фрейд открыл глаза, и его улыбка застыла, когда он вновь услышал звуки улицы. Они прорывались в уши, даже когда он работал в своем кабинете и хотел бы не обращать на них внимания. Газеты сообщали об ужасных гнусностях, которым подвергались евреи, осмелившиеся появиться на широких проспектах, в парках и прочих общественных местах, путь к которым отныне им был заказан. Им надлежало безвылазно сидеть в своих домах, словно в норах. Газ им отключили из опасения, как бы они не покончили с собой, потому что власти не хотят нарушений общественного порядка. Уж лучше бы эсэсовцы, надзирающие за Рингом, забивали их насмерть или отстреливали, или же увозили куда-нибудь в неизвестном направлении.

Когда-то давно отец повел Зигмунда прогуляться по Пратеру. Огромный парк находился неподалеку от их дома в Леопольдштадте, в гетто, которое образовали новые иммигранты, приехавшие, подобно им самим, из Восточной Европы. Император Иосиф II отвел им это место на другом берегу Дуная, чтобы они не смешивались с «приличным» населением богатых кварталов. Там-то отец и рассказал ему о том, что случилось как-то раз, когда они жили еще во Фрайберге. Какой-то человек сбил с его головы в водосточную канаву штреймель, головной убор, который носили евреи в Восточной Европе: «Эй ты, жид, прочь с тротуара!» Когда Зигмунд спросил у отца, как он на это отреагировал, тот ответил, что подчинился – и это потрясло мальчика. Рассказывая об этом инциденте, отец давал понять, как он рад, что его сыну уже не придется сталкиваться ни с чем подобным. Но Зигмунда возмутила позиция отца. Он ее не понимал. И хотя жизнь вместе с единоверцами на очень оживленной Таборштрассе обходилась без стычек, она оставила у него горький привкус вместе со стремлением к равноправию. Он хотел доказать, что еврей вполне может сравняться с другими, если не превзойти их. Если в поезде при конфликте с пассажиром, решившим закрыть окно, его обзывали «жидом пархатым», он всем своим видом показывал, что не боится. И не желал покидать свое место. Зато был готов прибить того, кто его оскорбил.

Так что он отнюдь не случайно отдался своей последней миссии – понять Моисея. Он думал, что его народ стал храбрым и воинственным, потому что ему приходилось сопротивляться, защищаться от внезапных и свирепых погромов, бороться за признание самих себя и своей ценности. Другие нации и собственные страдания побудили этот народ к самоанализу, чего никто больше не сподобился развить в себе. И это привязывает патриарха, которым он стал, к своим корням. Он остается близок к своему народу, хотя и не придерживается ритуалов. Его родители были за ассимиляцию, а он сам всегда определял себя как еврея-атеиста и не соглашался со своей дорогой Мартой, желавшей, чтобы в их семье придерживались обрядов, которые сам он считал допотопными. Он, пренебрегавший всеми законами иудаизма, от зажжения супругой субботних свечей до соблюдения кошерности, поста на Йом-Киппур и ритуала обрезания, все же называет себя евреем. Его сыновья не обрезаны, хотя он сам, сын Якоба и Амалии, не избегнул этой операции, сделанной ему в восьмидневном возрасте Самсоном Франкелем по всем правилам искусства. Ему тогда дали имя Шломо. Почему Шломо? В честь царя Соломона, известного своей мудростью и миролюбием, а также в честь деда, который был раввином в Тисменице, в Галиции, как и отец Марты, Исаак Бернаис, что заботился о целой общине в Гамбурге. Конечно, он не обладает эрудицией своего деда, которую тот передал своему сыну Якобу. Выросший на германской и средиземноморской культуре, он, как и многие из его соплеменников, выбрал просвещенный атеизм. Но на закате жизни и с возобновлением гонений возврат к библейскому поиску становится настоятельно необходимым – как сама очевидность.