«Женевьева, это Билл». Отец никогда не говорил: «Это папа», всегда: «Это Билл». «Алло, Билл», – сказала я автоответчику. Я очень любила отца. Он был… «мужланом», вот, пожалуй, точное слово. Мой отец был мужланом, грубым и неотесанным увальнем, парвеню, демонстрировавшим свое богатство машинами, неприличными для человека его возраста, урожденным ирландцем, не питавшим никакого интереса к стране, где родился его отец, и гордившимся этим, и наконец – неисправимым любителем шуток «ниже пояса», даже не смешных. Он был также одним из самых душевных людей на свете, и от одного его присутствия все становилось легче и проще. Для переживающих несчастную любовь он был худшим советчиком в мире.

«Твоя мать сказала, что ты в печалях… ну и правильно, что он ушел, немчура… Этот парень много о себе понимал. А ты заслуживаешь лучшего, слышишь? Брось, дочка, не заморачивайся, выпей-ка да пойди, прогуляйся, ты оглянуться не успеешь, как найдешь себе в сто раз лучше!»

Я положила трубку, уши вяли от этого вздора. Два часа спустя он оставил еще сообщение: «Жозиана просила передать, что лучший способ вернуть мужчину – это игнорировать его. Сказал бы я, что думаю о тех, кто вешается на мужчин, да…» Фразу оборвал смех. «…Да ладно, вечером поговорим. Все равно это мнение Жози. А мое ты знаешь: без него лучше! Найдем тебе настоящего парня, цыпа моя». Жозиана была второй женой отца, профессиональной trophy wife[12], проводившей время между парикмахерской, маникюрным салоном и теннисным кортом. Очень милая женщина, но советы ее были всегда исключительно некстати («тебе бы надо попробовать французский маникюр» – это был ее любимый).

Насчет «найти настоящего парня» – в это мне не очень верилось. Мне нужен был только Флориан, я это точно знала. Он был моим настоящим парнем. Надежный, целеустремленный, талантливый и решительный, он знал, чего хочет, и умел этого добиваться. Я любила в нем это отсутствие сомнений, обаятельную веру в себя и глубокую убежденность, очень, кстати, американскую, что нет ничего невозможного, надо только уметь мечтать.

Мой отец тоже ценил эти качества – он и сам был достойным приверженцем этой теории, близкой к американской мечте: он вышел из низов, бедное детство в Пуэнт-Сен-Шарль не помешало ему создать популярную продюсерскую телекомпанию и переместить свои пенаты в огромный особняк в Лоррене[13]. «Winners» – победителей – он уважал и имел благосклонность признавать это качество за Флорианом. Однако он находил его, на свой вкус, чересчур снобом: подписка на такой журнал, как Dwell[14], была чем-то в высшей степени подозрительным в глазах моего отца. Карьера в области экологического дизайна не укладывалась у него в голове. («Не понимаю я, какого черта город платит миллионы, чтобы сделать из парка игрушку. Если люди хотят видеть зелень, пусть едут за город. А нам тут нужны не парки, а паркинги».) А тот факт, что Флориан был физиологически неспособен смеяться его шуткам, стал непреодолимым препятствием для теплых чувств Билла. («Не хочу дурно говорить о твоем дружке, Женевьева, но он самодовольный гусак».) Да и Флориану мой отец никогда особенно не нравился. Он просто был слишком вежлив, чтобы это показывать. Излияния чувств, как позитивных, так и негативных, не были занесены в его генетический код.

Итак, я прослушивала сообщения моего отца, которые наверняка позабавили бы меня, не будь я в такой глубокой печали. Я прекрасно знала, что принизить человека было для него самой достойной тактикой утешения. Мои друзья были поделикатнее и к ней пока не прибегали. Они лишь поддакивали, когда я катила бочки на Флориана и обвиняла его во всех бедах, а потом меняли мнение с той же быстротой, что и я. Я кричала им тогда: «Вы же только повторяете за мной!» – как будто у них был выбор. Терпение они проявляли завидное. Не иначе, читали, думала я, учебник «Обращение с подругой, переживающей несчастную любовь».

Но в последние два дня я почувствовала меньше терпения, меньше слепого понимания в их мягких упреках. «Тебе надо выходить из дома, тебе надо перестать ему звонить, тебе надо принять душ, тебе надо поесть»… так что я больше не подходила к телефону, ругала их на все корки, призывая котов в свидетели, и пила, плача, водочно-ежевично-креветочный коктейль.

И, как бывает всегда, когда все очень, ну просто из рук вон плохо, но есть настоящие друзья, случилось то, что должно было случиться: они явились. Вдвоем. Я лежала на диване со стаканом моего вонючего коктейля в одной руке и пультом от телевизора в другой. Телевизор был выключен, а коты, которым обрыдло служить мне носовыми платками и наперсниками, спрятались в шкаф. Катрин и Никола позвонили в дверь раз, другой, потом я услышала, как поворачивается ключ в замке. Чертовы коты. Катрин приходила их кормить, когда мы уезжали, поэтому у нее был ключ. Они вошли и нависли надо мной. Такие огромные и полные сверхъестественной силы – куда мне было до них с моей энергией моллюска. Их раскрасневшиеся от холода щеки и блестящие глаза, казалось, принадлежали другому миру – миру здоровья, активности и счастливой любви.

Катрин заговорила первая:

– Это интервенция, Жен.

– Нннееет… не надо никакой интервенции… – выговорила я, успев подумать: «Вау. Я вправду пьяна». Никола подошел, подхватил меня под мышки и усадил на диван. На мне все еще были штаны от пижамы Флориана и старая клетчатая рубашка, которую я носила с университетских времен.

– Только не интервенция… Оставьте меня в покое…

– Даже Флориан беспокоится, – сказал Никола.

– Что?!

– Флориан нам звонил, – объяснила Катрин. – Ты, мол, названиваешь ему на сотовый в любое время дня и ночи и несешь вздор.

– Ага, мог бы, между прочим, сам прийти посмотреть, все ли со мной в порядке! Со мной не все в порядке!

Я поискала глазами вокруг себя, но тщетно. Никола, сразу понявший меня, открыл шкаф и, достав одного из котов, подал его мне. «Спасибо», – сказала я, хлюпая носом в черную шерстку. Кот, недовольный, но смирившийся со своей участью, добросовестно замурлыкал.

– Да что он о себе думает, этот хрен с горы? Какого черта вам звонит? Да пошел он! Пусть катится к своей хреновой хип…

– Мы пришли забрать тебя отсюда, – заявила Катрин.

– Ты не можешь здесь оставаться. Так больше нельзя. Это не здоро́во: тут вещи твоего бывшего, кругом воспоминания, и потом – ты целыми днями пьешь… – Она покосилась на мутную и неаппетитную жидкость в моем стакане. – Что это ты пьешь?

– Креветочный коктейль.

Катрин не стала вдаваться в подробности. «Бери чемодан, – сказала она Никола. – Я ею займусь». Никола отправился в спальню с чемоданом, который они принесли с собой, – я его сразу не увидела, он стоял за ними. Я слышала вопросы Никола, на которые он не ждал ответов: «Все брать? Только туалетные принадлежности? Черт побери, белья-то сколько у этого парня…»

Потом на меня снизошло озарение:

– Это Флориан! Это Флориан вас прислал, чтобы забрать меня отсюда! Он хочет жить здесь со своей чертовой дерьмохипстершей! Он хочет, чтобы я свалила, да? Фиг вам, я остаюсь, ясно? Квартира его, но ведь это он меня бросил, и это наш дом, наш!

– Нет, – мягко сказала Катрин. – Это больше не ваш дом. И потом…

– Это Флориан велел тебе так сказать!

– ЭЙ! – Она повысила голос. – Прекрати. Прекрати, Женевьева. Ты прекрасно знаешь, что Флориан мне ничего такого не говорил. Он сказал, что ты можешь оставаться здесь, сколько захочешь…

– Потому что мсье кувыркается в мотеле со своей чертовой…

Из спальни вышел Никола:

– А клетки для котов где?

– Что?

– Ты едешь к нам, Жен. Ты поживешь у нас со своей зубной щеткой и кисками, ясно?

– Но у вас нет свободной комнаты, и потом…

– Поселим тебя в моем кабинете, – сказал Никола. – Поехали. Катрин, надевай на нее пальто.