– В Евангелиях сказано: «Без притч же не говорил им…»[31]

– Точно. Притчи о заблудшей овце, горчичном зерне, смоковнице, закваске, сеятеле, блудном сыне, и так дальше. Сплошные притчи.

«Баранина под горчичным соусом, с тушеным инжиром и под стаканчик винца – сплошные съедобные притчи», – размышляет Эузебью.

– Притча – это аллегория в форме простого рассказа. Чемодан, который нужно открывать и распаковывать, дабы рассмотреть его содержимое. И единственный ключ, которым можно открыть все эти чемоданы, притом широко, – это аллегория.

Наконец, есть одно-единственное чудо, истинное и буквальное, на котором держится наша вера, – его воскрешение. Стоит только уяснить его себе, и становятся понятными все притчи, рассказанные Иисусом и о нем самом. Это самая суть христианства: одно-единственное чудо, окруженное и подпираемое притчами, точно остров, омываемый морем.

Эузебью слегка прокашливается.

– А ты не делилась своими откровениями с отцом Сесилью?

Отец Сесилью их местный священник и объект немалого недоумения Марии. При ней этот бедняга всегда выглядит точно несушка в курятнике, которая недоснесла яиц.

– Что… И чтобы нас отлучили от церкви? Этот олух, сущий апологет буквализма, глумится над моей верой. Он же тупой как баран.

– Зато доброжелательный, – успокаивающе замечает Эузебью.

– Как баран.

– Все, что ты говоришь, весьма занятно.

– А я еще не закончила. Если помнишь, я искала. В том-то вся загвоздка.

– Да, но ты же нашла решение.

– О, сердце у меня так и колотится! Теперь не грех и выпить, если ты продезинфицируешь стакан.

Мария наклоняется, достает из сумки бутылку красного вина. И водружает ее на стол. Эузебью широко улыбается.

– Боже мой, Мария!

Он спешит открыть бутылку. И, пока та стоит, источая аромат, тщательно ополаскивает стакан.

– Второго стакана нет, – замечает он. – Так что пей из этого, а я буду прямо из бутылки.

– Это же неприлично. Будем пить из одного стакана.

– Ладно.

Он наливает в стакан несколько капель эликсира. Тот переливается, точно светлячок. Он облизывается в предвкушении возможности промочить горло, но передает стакан жене.

– Сперва ты, ангел мой.

Мария задумчиво делает маленький глоток. Закрывает глаза, словно пытаясь глубже осознать его сокровенное воздействие. Тихонько мурлычет и открывает глаза.

– Неплохое вино.

Она передает ему стакан. Он делает большой глоток, причмокивает от удовольствия – и одним махом осушает стакан.

– О, определенно. Еще по глоточку.

Он наливает полстакана – может, чуть больше.

Мария пригубливает еще.

– Все, с меня довольно, – говорит она. – С Новым годом!

– Прости?

– Какой смысл смотреть на часы и не замечать время? Взгляни на стрелки. Уже полночь. Наступил 1939-й год.

– И то верно. С Новым годом, ангел мой! И пусть этот год будет счастливым!

Он допивает стакан и возвращается за стол. Теперь его черед переливаться светлячком – но его воспарившее было сознание в замешательстве опускается на землю, как только жена снова начинает философствовать.

– Так почему же Иисус говорил притчами? Почему он сам рассказывал разные истории и представлял себя через эти самые истории? Почему Истина прибегает к инструментам вымысла? Сочинять истории, полные метафор, – удел писателей, играющих на инструменте языка, как на мандолине, нам на усладу, всех этих романистов, поэтов, драматургов и прочих мастеров сочинительства. Между тем разве не удивительно, что не существует никаких достоверных исторических свидетельств об Иисусе Назорее? Приезжает в Брагансу какой-нибудь чиновник из Лиссабона, жалкий пройдоха, которому и сказать-то нечего, – об этом трубят все газеты, и эта новость в конце концов остается в анналах на все времена. Или ты, Эузебью, со своей работой. Кто-то умирает себе самым обыкновенным образом – и ты составляешь протокол вскрытия, увековечиваешь обыкновенного смертного. А меж тем Сын Божий ходит туда-сюда, по городам и весям, встречается со всеми подряд, производит на всех сильнейшее впечатление, его убивают – и об этом никто не пишет? Неужели об этой великой божественной комете, ударившей в землю, остается лишь след в виде водоворота устных преданий?

Существуют сотни свидетельств языческих авторов первого века нашей христианской эры. И ни в одном об Иисусе ни слова. Ни один тогдашний римский деятель – ни сановник, ни военачальник, ни управляющий, ни историк, ни философ, ни поэт, ни ученый, ни торговец, ни какой бы то ни было писатель – не упоминает о нем. Ни слова не найти о нем и ни в одной общественной записи или какой-нибудь сохранившейся личной переписке. После него не осталось ни записи о рождении, ни судебных отчетов, ни свидетельства о смерти. Через сто лет после его кончины – да, через сотню лет! – появляются лишь два языческих упоминания об Иисусе: одно от Плиния Младшего, римского сенатора и писателя, а другое от Тацита, римского историка. Одно письмо и несколько страниц текста – вот и все, что осталось после ревностных служак и надменных правителей империи, принявших потом веру Иисуса и сделавших свою столицу главным оплотом его веры. Язычники даже не заметили того, кто обратил их из римлян в христиан. Это все равно как если бы французы не заметили Великую французскую революцию.

Если тогдашние евреи и наговорили об Иисусе всякого, все это кануло в Лету. Ничего не осталось после фарисеев, которые плели против него козни, и после Синедриона, религиозного совета, который его приговорил. Историк Иосиф[32] лишь дважды упоминает об Иисусе, да и то через несколько десятков лет после того, как он был распят. В неисчерпаемых исторических анналах, относящихся к нехристианским источникам, об Иисусе сохранилась лишь горстка страниц, и то написанных понаслышке. Впрочем, и эта малость не дает нам ничего такого, чего бы мы уже не знали из христианских источников.

Нет, нет и нет. От исторических свидетельств нет никакого толка. Всем, что нам известно об Иисусе, облеченном в плоть и кровь, мы обязаны четырем аллегористам. Но куда более удивительно то, что эти бродячие словослагатели сами никогда не встречались с Иисусом. Матфей, Марк, Лука и Иоанн были кем угодно, только не очевидцами. Подобно римлянам и евреям, они писали об Иисусе спустя годы после его пришествия на землю. Это были вдохновенные переписчики, они всего лишь переписывали – перекладывали на бумагу сказания, распространявшиеся на протяжении десятилетий. Таким образом, Иисус явился нам из древних преданий, сохранившихся главным образом в устной форме. Довольно легкомысленный и сомнительный способ оставить о себе память в истории.

И все же странно: такое впечатление, будто Иисус сам того хотел. Иудеи – народ на редкость ученый. У еврея каждый палец – что писчее перо. Со всеми нами Господь только разговаривает, а евреям он передает каменные доски с писаниями. И все же нашелся великий еврей, который предпочел устное слово написанному. Который остановил свой выбор на водовороте устных преданий, а не на письменных фактах. С чего бы вдруг? Почему бы не выставить себя эдаким великим воинствующим спасителем, на которого уповали евреи? К чему было пересказывать, а не творить историю?

Жена вела его длинными коридорами. И вот Эузебью чувствует, что скоро они попадут в бальный зал с огромным танцполом, сверкающими канделябрами и высокими окнами.

– Думаю, потому, что Иисус, опять же, пытается благотворно воздействовать на нас. Сказания сродни свадьбе, на которой мы, слушатели, выступаем в роли жениха, глядящего на невесту, которая идет к нему по церковному приделу. Только совместными усилиями в результате вступления в воображаемые супружеские отношения рождается сказание. Это действие целиком увлекает нас, как любая свадьба, а поскольку совсем уж одинаковых свадеб не бывает, каждый из нас понимает и переживает услышанное по-своему. Сказание обращается ко всем нам и каждому в отдельности, как и Господь, – и нам это нравится. Сказания благотворно воздействуют на наше сознание. Иисус сошел на землю в спокойной уверенности, что останется с нами, а мы с ним, пока он будет волновать нас своими сказаниями, пока те не запечатлеются в нашем потрясенном сознании. Вот почему он явился не открыто – верхом на коне, а тайно – на крыльях сказания.