Стояло лето – хмурое и нежаркое. Мне особенно некуда было сбежать из постылой квартиры. В посёлке было три магазина и намертво заколоченный Дом культуры. Слоняться по пыльным улицам особенно не хотелось – к тому же всегда был шанс наткнуться на каких-нибудь приятелей-собутыльников тёти Инги, которые потом непременно донесли бы ей, что я шлялась без дела.

Я постоянно скучала по дому, по деду, по Грише. Я тосковала по нему совсем не так, как описывали в книгах тоску по возлюбленному или другу, с которым разлучила судьба. В этом не было ничего красивого, светлого – никакой романтической грусти. Мне просто было плохо, словно я страдала какой-то хронической болезнью.

А ещё мне снились сны. Едва ли не каждую ночь я видела во сне наш лес, тёплые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тяжёлые еловые ветки, клубящийся по низинам молочный туман, вдыхала терпкий запах земли, цветов и хвои, ощущала под ногами мягкость лесного мха. Лес во сне заманивал меня, звал, обещал что-то, и я бродила по знакомым тропинкам и вдруг понимала, что они путают меня, морочат, сплетаются в какой-то непроходимый лабиринт. Я принималась бежать, спотыкаясь, цепляясь за корни, чувствуя, как ветки хлещут по лицу, и начинала звать Гришу.

Я знала, что он где-то здесь, ждёт меня, может быть, даже ищет. Мне всё казалось, что я вижу сквозь сплетение ветвей его силуэт, слышу его шаги, звук голоса. Но догнать его, выбраться к нему у меня никак не получалось. И тогда я просыпалась и долго ещё лежала в темноте, чувствуя, как колотится в груди сердце, слыша, как сопит на другом конце комнаты Слава, и давилась слезами. В такие ночи мне иногда начинало казаться, что и сам Гриша только приснился мне. Что его никогда не было в моей жизни. Что в ней вообще не было ничего, кроме этой убогой квартирки, вечно попрекающей меня тёти Инги и трёх навязанных мне братьев.

Единственной моей отдушиной были те самые телефонные карточки… Примерно раз в неделю, когда мне удавалось скопить денег и вырваться из дома, я шла на переговорный пункт. В давно не ремонтированном зале было три кабинки с разбитыми, неплотно закрывающимися дверями. Телефоны меж тем в них стояли новые, с узкими длинными щелями для карточек.

Аппарат проглатывал карточку, и я с ноющим сердцем прислушивалась к гудкам в трубке и представляла себе, как в доме у Гриши начинает звонить старенький оранжевый телефон, как Санька несётся к нему, а Гриша, расслышав короткие междугородние гудки, обгоняет его и орет:

– Это меня!

Обычно, на четвёртом-пятом гудке трубку снимали, и я слышала его немного запыхавшийся голос:

– Алло!

И у меня тут же перехватывало горло, так что трудно было выговорить:

– Это я.

Несколько секунд мы оба молчали. Слишком больно, слишком остро было всё, нам обоим требовалась небольшая пауза.

– Как ты там? – наконец спрашивал Гриша.

И я всякий раз отвечала:

– Хорошо, – надеясь вложить в интонацию как можно больше искренности.

Мне не хотелось, чтобы он волновался за меня, беспокоился и страдал. Я понимала, что он всё равно никак не сможет мне помочь, и мне больно было думать, что он станет метаться, умирая от ощущения собственной беспомощности.

– У меня всё хорошо, правда, Гриша. Я с братьями очень подружилась, они хорошие. Знаешь, Ванька так меня полюбил. Я ему сказки рассказываю…

– А тётка? – настороженно выспрашивал Гриша.

– Тётка… Она тоже хорошая, – сглотнув, говорила я. – Она… Она сыновей своих очень любит, горой за них. И вообще…

Мне очень хотелось найти в Инге хоть какие-нибудь положительные черты, потому что совсем уж врать Грише я не могла. И всё же, видимо, получалось у меня не очень убедительно, потому что следом Гриша всегда спрашивал:

– Тебе точно у них хорошо?

– Конечно, – беззаботно отзывалась я. – Не волнуйся за меня, ладно? Расскажи лучше, как там у вас.

Гришка начинал рассказывать, и я закрывала глаза, прислонялась затылком к прохладной пластиковой стене и слушала его голос.

– В порт пришел «Адмирал Ушаков», – рассказывал он. – Ребята гоняли во Владик, скупили у матросов какие-то майки и продавали потом на толкучке. Мишка Жарких – ну помнишь, из параллельного? – зовёт наняться на перегон скота. Стада будут гнать на весенние пастбища, им люди нужны.

– Это зачем? – спрашивала я.

– Да там платят неплохо, можно денег подзаработать, – объяснял он. – И тогда… я смогу к тебе приехать.

У меня тут же сбивалось дыхание от этой смутной надежды. Но слишком радоваться этому я опасалась и потому сразу же меняла тему.

– А что с дедовским домом?

– Стоит… – помедлив, отвечал Гриша. – Там доска одна отошла от ветра, я заколотил.

– Спасибо…

Мы замолкали. Трудно было говорить вот так – не видя друг друга, ведь в наших отношениях всегда огромную роль играли прикосновения, взгляды, ощущение родного человека рядом.

– Ты не кисни там, ладно? – снова начинал он. – Правда, всё будет хорошо! Я приеду!

– И ты не кисни! – отзывалась я. – Я тоже приеду, как только смогу.

Челюсть сводило от того, как фальшиво звучали наши голоса.

Переговорный пункт находился на отшибе посёлка. Сразу за ним начинался замусоренный пустырь – в каком-то смысле местная свалка, а за ним темнела полоса леса.

Как-то раз, когда я вышла оттуда после очередного разговора с Гришей, мне стало так тоскливо и одиноко, что возвращаться домой просто не было сил. Я вдруг взглянула в сторону леса. Конечно, это был чужой лес, не наш, который я знала как свои пять пальцев. Но мне показалось, что возможность посидеть в тишине, в солнечном сумраке, под вековыми деревьями поможет мне сжиться со здешним укладом, что от травянисто-хвойного запаха я хоть на минуту почувствую себя дома.

Я свернула на тропинку, ведущую к лесу через пустырь, и вдруг вздрогнула от неожиданности, услышав низкий угрожающий рык. Я резко остановилась, подняла глаза и увидела, что прямо передо мной стоит большая, потрёпанная собака, в свалявшейся грязно-бурой шерсти которой застряли сухие репьи. Одно ухо у пса было разорвано, а желтоватые глаза его глядели недобро и угрожающе. Всем своим обликом он напоминал грозного пирата. Только тут мне стало ясно, что на пустыре собак было много, целая бродячая стая, должно быть, обосновавшаяся здесь уже давно.

Конечно, это были не волки, но по сути эти одичавшие, сбившиеся в стаю псы мало чем отличались от настоящих волков. Масти у них были самые разные. Были тут и чистые дворняги и явные помеси с какими-то благородными породами. У одной из собак была узкая овчарочья морда, у другой – приплюснутая, как у бульдога. Все они зарычали и, пригнувшись к земле, надвигались на меня весьма свирепо.

Как человек, практически выросший в лесу, я отлично знала, как опасна бывает стая. Мне еще помнился рассказ Гриши о том, как ему чудом удалось уцелеть, когда он, бродя по лесу, наткнулся как-то на нескольких голодных волков. Я понимала, что если сейчас хоть одна собака, почувствовав во мне угрозу или, наоборот, слабину, кинется на меня, то за ней немедленно последуют и все остальные.

Я, стараясь двигаться неспешно и плавно, чтобы ни один пёс не заподозрил меня в желании причинить вред стае, обвела глазами всех собак и наконец нашла вожака. Я сразу поняла, что это он – по особо горделивому виду, по тому, как все остальные собаки чуть косились на него, не решаясь броситься на меня первыми, словно бы ожидая его приказа. Пёс был огромен и мастью действительно напоминал волка. Возможно, какая-нибудь из его прабабок в самом деле согрешила с лесным хищником. Его густая серо-белая шерсть торчала клочьями, один глаз был, похоже, потерян в драке, зато оставшийся, голубоватый, смотрел цепко и пристально. Остроконечные уши напряжённо подрагивали, а длинный лохматый хвост был опущен вниз.

Моя судьба зависела от него.

Я стала судорожно вспоминать всё, чему учил меня Гриша. Перетряхивать в голове все знания, которые он получил от отца, работавшего в лесхозе. Как нужно держаться, когда встретишь диких животных, как дать понять, что ты им не угрожаешь. Я посмотрела на вожака – чуть мимо его зрачков – и заговорила, негромко, но отчётливо: