Дедовский дом Инга тоже вознамерилась продать – и тут с моей стороны не должно уже было быть никаких препятствий. Здесь наследницами были мы с ней обе, и, поскольку дом не был моим единственным жильём, я вроде никак не могла помешать его продаже. Только если бы вступила в прямой конфликт – чего сделать, конечно же, не решалась. Однако тётке быстро объяснили, что после смерти хозяина должно пройти не меньше шести месяцев, прежде чем наследство окончательно перейдёт к ней в руки. Инга погудела, поругалась, но в конце концов смирилась с неизбежным и решила заколотить дом и вернуться продавать его через полгода.

Грузовик во дворе всё фыркал. Пластиковая клетчатая сумка, в которую тётя Инга сгрузила мои нехитрые пожитки, стояла на крыльце. А мне всё казалось, что всё это – какой-то тяжёлый обморочный сон. Что сейчас я проснусь и пойму, что ничего этого не было.

Я прошла на задний двор и с ногами забралась на брошенный там грузчиками диван. Мой диван. Тот, на котором я валялась с ангиной, а дед, устроившись у меня в ногах, читал мне «Морские рассказы» Житкова. До поезда оставалось четыре часа.

Я смотрела куда-то в пустоту, на начинавшийся за посёлком лес. От слепящего солнца болели глаза и невыносимо жгло под веками. Я даже не заметила, как у забора появился Гриша. Впрочем, он вообще обладал способностью возникать вот так – бесшумно, из ниоткуда.

Гриша заметил меня, не стал тратить время на то, чтобы войти через калитку, а просто перемахнул через забор и опустился рядом со мной на диван. Мы помолчали. Мне казалось, я уже слышу в ушах перестук колёс поезда, который увезёт меня от него.

– Держи! – вдруг сказал Гриша и вложил что-то мне в ладонь.

Я глянула вниз и увидела, что держу в руке маленькую выструганную деревянную фигурку. Это был волчонок – фигурка была вырезана грубовато, резкими ломаными штрихами. Наверное, Гриша работал своим старым перочинным ножом, которым мы с ним столько раз срезали с пней молодые опята. Но при всём этом волчонок получился как живой. Жмурил глаза, будто бы щурясь от яркого солнца. И даже в приоткрытой пасти его виднелся крошечный язык.

– Это тебе, – бросил Гриша, не глядя на меня.

– Зачем? – спросила я.

Волчонок сразу мне очень понравился, я сжала его в ладони, чувствуя, как впиваются в кожу его острые ушки.

– Не знаю, – буркнул он.

А потом всё же повернулся ко мне и посмотрел открыто. В его удивительных глазах, впитавших в себя все краски леса, засветилось что-то настолько глубокое, настолько открытое и искреннее, что это почти пугало.

– Меня не будет рядом, – пробормотал он. – А он… он останется с тобой. Вместо меня.

Он вдруг смутился своих слов, отвернулся и бросил сквозь зубы:

– Глупо, конечно!

– Нет, – хрипло проговорила я. – Нет, Гриша, это не глупо. Я… я всегда буду носить его с собой. И со мной ничего не случится, я тебе обещаю!

И я рванулась к нему, обняла руками за шею и прижалась к его груди.

– Всё будет хорошо, – шептал он мне, судорожно гладя меня по волосам. – Всё будет хорошо. Я к тебе приеду. И ты будешь приезжать… Это всего на два года, а потом ты обязательно вернёшься…

– Обязательно, – кивнула я.

Кажется, теперь это стало нашим новым заклинанием вместо «я не уеду – ты не уедешь».

– Тааак, – гаркнула откуда-то из-за моей спины тётя Инга. – Ну что вы тут? Сырость развели?

Она всё продолжала разыгрывать эту странную роль добродушного цербера. Мы с Гришей неохотно отодвинулись друг от друга. Я утёрла тыльной стороной ладони глаза. Он исподлобья взглянул на тётю Ингу и сжал губы.

– Хватит-хватит, – не унималась между тем та. – Чай не на край света уезжаем, свидитесь ещё. А то ишь, устроили Ромео-Джульетты. Давай-ка, Радочка, поднимайся, ехать нам пора.

Ровно в эту минуту из-за угла дома появился один из мужичков, грузивших вещи. В руке он нёс несколько деревянных реек, а в другой – молоток и гвозди. Сунув горсть гвоздей в рот, он приложил одну из реек к окну, что выходило сюда из дедовской комнаты, приладил к ней гвоздь и принялся забивать его молотком. Сухой стук разнёсся по двору, и я даже сгорбилась от этого звука.

– Послушайте, – не выдержал Гриша, – зачем же сейчас? Неужели нельзя позже?

– Чего? – не поняла Инга. – Ты про что это? Про окна? Ну здрасте! А кто проследит позже-то? Мы же уедем. Ой, не могу, какие все нежные.

Через десять минут всё было кончено. Дом слепо смотрел на нас заколоченными окнами. Тётя Инга в последний раз подергала запертую дверь и скомандовала мне, махнув в сторону фырчавшего у крыльца «газика»:

– Ну, залезай! Я договорилась, они нас до вокзала подбросят.

Я беспомощно оглянулась на Гришу. Он застывшим взглядом смотрел на «Газель» и крутившуюся вокруг неё тётю Ингу. Потом посмотрел на меня, и в глазах у него отразилось такое отчаяние, будто он только сейчас в полной мере осознал, что я уезжаю. Я рванулась к нему и обняла руками за шею, всё ещё сжимая в ладони вырезанного им деревянного волчонка.

– Я приеду, – в который раз прошептал Гриша.

– И я… – отозвалась я.

В ту же секунду заревел гудок «Газели». Мы, вздрогнув от неожиданности, отшатнулись друг от друга. Из кабины высунулся хохочущий краснорожий шофёр и скомандовал:

– Занимайте свои места, поезд отправляется.

Тётя Инга неуклюже полезла к нему в кабину, на переднее сиденье. Грузчики принялись влезать в кузов. А мне предстояло решиться выдернуть пальцы из тёплой Гришиной ладони, как всегда привычно шершавой и мозолистой.

– До свидания, – сказала я ему и, прикусив губу, выдернула руку.

– До свидания, – хрипло отозвался он, не отводя от меня глаз.

Я влезла в машину и притулилась на боковом откидном сиденье.

– Ну наконец-то, – буркнул один из грузчиков и, наклонившись вперед, с силой дёрнул боковую дверь. Та с визгом захлопнулась. Мотор взревел, и «Газель» начала разворачиваться. Я никак не могла оторвать глаз от узкого запылённого стекла. Увидела Гришу, его потерянное, опрокинутое лицо и огромные, неотрывно следящие за машиной глаза. Затем мелькнул угол моего старого дома, зелёная калитка в заборе. А потом «Газель» вырулила на дорогу, водитель прибавил скорость и выкрутил ручку радио.

Я почти ничего не знала о Хабаровске, кроме простейших сведений, почерпнутых со школьных уроков по географии. И город, в который доставил нас поезд, поразил меня. Он был совсем не похож на Владивосток. Конечно, тоже большой, живой и шумный, с широкими проспектами, площадями, памятниками. Но во Владивостоке всё как будто пропитано океаном. Сам воздух, прохладный и солёный, врывался в лёгкие и оставлял ощущение, какое бывает, когда, ныряя, вдруг неожиданно глотнёшь морской воды.

Однако самого Хабаровска я почти не увидела – только из окна автобуса, в который мы с тётей Ингой втиснулись на остановке рядом с вокзалом. Путешествие в поезде я запомнила плохо. На меня от отчаяния снова навалилась апатия, как было после гибели родителей. Всю дорогу я пролежала на верхней полке, не читая, не прислушиваясь к разговорам попутчиков, просто глядя в отделанную серовато-крапчатым пластиком стенку. Тётя Инга меня не трогала. Она вообще потеряла ко мне интерес сразу, как мы выехали из города.

Как оказалось, тётя Инга жила не в самом Хабаровске, а в посёлке где-то неподалёку от границы. И если город, по которому вёз нас автобус, в целом мне понравился и удивил своей силой и мощью, то посёлок Красное, в который мы выгрузились с чемоданами на автобусной остановке, если чем и мог удивить, то только невозможной бедностью.

Одинаковые ряды серо-коричневых пятиэтажек, унылые нечистые улицы, переполненные мусорные баки, вокруг которых горой валялись вывалившиеся отбросы, одноэтажный магазин на углу с ветвистой трещиной, идущей поперёк стеклянной витрины.

– Ну вот, значит, мы и дома, – объявила мне тётя Инга, подхватывая с асфальта одну из сумок.

Мне от этого её объявления стало еще тоскливее. Я не хотела, отчаянно не хотела называть ВОТ ЭТО – домом.