© Карпович О., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Долгие годы мне снился один и тот же сон. Где бы я ни находилась, чем бы ни заканчивался мой день, ночью я переносилась в него. Он был таким живым, таким ярким и настоящим. Я отчётливо слышала все звуки, вдыхала запахи, чувствовала прикосновение лёгких травинок к ногам. И всё это было так явственно и объёмно, что, проснувшись, я долго потом не могла понять, что именно составляет моё сновидение, а что – реальность. Казалось совершенно невозможным, что то – дышащее, радостное, живое – лишь порождение подсознания, а это – плоское и неяркое, словно изображение на неисправном телевизионном экране – моя настоящая жизнь. Со временем я стала думать, что так и должно быть: та картинка потому и кажется мне такой насыщенной и притягательной, что в реальности она никогда не существовала. Я сама, сама поверила, что всё это всегда было только сном. Волшебным сном, захватившим меня однажды в момент наивысшей тоски и печали и отказавшимся затем отпускать.

Я ясно видела перед собой пологие сопки, покрытые перламутровой зеленью. Они словно тугие зелёные бархатные волны мягко вздымались, уходя куда-то к горизонту. Меж ними клубился, прячась от первых лучей пробуждающегося солнца, косматый туман. Не желал уступать и рассеиваться навстречу дню, стелился по низинам и оврагам, грозя оттуда своими белёсыми пальцами. Из-за гряды холмов показывалась рыжая макушка солнца, и вся раскинувшаяся передо мной изумрудная долина вдруг вспыхивала бриллиантовыми каплями искрящейся в лучах росы.

Я чувствовала, как мои щиколотки задевают, не сильно царапаясь, жёсткие побеги вереска. Вдыхала полной грудью ещё не прогревшийся, прохладный с ночи воздух, напоённый запахами океана, терпких целебных трав, хвои и медвяных лесных цветов. И меня охватывала сумасшедшая необъяснимая радость, желание жить, раствориться в этом бытии, любить всё на свете. Эта радость была такой естественной, такой глубокой… Я словно впервые открыла глаза и с восторгом увидела перед собой огромный и непостижимый мир.

Впереди темнела кромка леса. Я, поправив на плече сумку с учебниками, шла к нему по траве, сдерживаясь из последних сил, чтобы не пуститься бежать – так кипело во мне это желание поскорее объять необъятное.

Я углублялась в лес по тропинке, такой знакомой мне с детства, что каждое дерево, каждая кочка казались мне давними друзьями. Я, наверное, смогла бы пройти здесь с закрытыми глазами – и ни разу не оступиться. У кустов калины я привычно сворачивала влево и принималась осторожно пробираться сквозь сплетённые ветки к нужной полянке. Стоило мне поравняться с ней, как солнце, будто только того и ждав, проскальзывало между деревьев, и яркий золотой луч высвечивал лесную прогалину, разгонял свернувшийся туман, дробился в каплях росы и принимался оранжевыми пятнами подрагивать на коре старого разлапистого дуба. И в самом воздухе как будто бы вспыхивали и дрожали разноцветные блики.

Я подходила к дереву, прижимала ладонь к его ещё не прогревшемуся за день стволу, гладила, словно здороваясь со старым приятелем, а затем задирала голову и звонко кричала:

– Эй! Эй, ты здесь?

В вышине что-то шумело, и вдруг откуда-то из хитросплетения ветвей свешивалась всклокоченная голова моего единственного друга – среди людей – Гришки.

– Привет, двоечница, – задорно отзывался он. – Опять школу прогуляла?

– Как и ты, – смеялась я.

А затем бросала сумку на землю, на мягкий мох, обхватывала ствол дуба руками, цеплялась подошвой сандалии за выступающий сучок и начинала карабкаться вверх. Гришка протягивал мне руку, и я хваталась за неё, не успев даже как следует разглядеть его среди листвы, ещё толком не понимая, где он там разместился, я хваталась за его ладонь, доверяя ему, может быть, больше, чем самой себе. Уверенная, что он не даст мне сорваться и упасть.

И вот, наконец, я забиралась к нему на широкую ветку и могла как следует его рассмотреть. Во внешности его всегда было что-то бродяжье. Ловкий и гибкий, как лесной зверь, сильный, умелый, основательный, он иногда глядел на меня глазами потерявшегося ребёнка. Глазами, в которых, казалось, смешались все краски леса – нежная зелень листвы и глубокая насыщенная, – мха под ногами, золотистая охра солнечных лучей и тёмно-коричневый, как кора вот этого самого дуба, на котором мы с ним сидели. В его всклокоченных давно не стриженных волосах запутывались какие-то мелкие веточки и листья, руки вечно были исцарапаны, и, прикасаясь к его ладони, я всегда чувствовала под пальцами загрубевшую кожу. Его лицо… Удивительные «лесные» глаза, резкие скулы, прямой некрупный нос, упрямо выдающийся вперёд подбородок, белые крепкие зубы, мелькавшие в чуть озорной улыбке… Мне казалось, я знала в нём каждую чёрточку, помнила с детства, как обычно помнят, наверное, только лица родителей или братьев. В этом моём сне нам с ним обоим было по пятнадцать – Гришка за последний год сильно вытянулся, раздался в плечах, и теперь во всём его облике, несмотря на вечное мальчишество, угадывалось уже что-то мужское, сильное и надёжное. Гришка – он действительно во многом был как зверь, – приняв меня один раз, остался преданным навсегда.

Я хотела что-то сказать ему, и тут где-то позади нас, внизу, раздался переливчатый клёкот, пронзительный и протяжный, и Гришка прижал палец к моим губам.

– Слышишь? – прошептал он. – Выпь кричит. Там, в болотце. Прилетела уже, значит. Ну, скоро лето!

Я прислушалась к этим тревожным звукам, а затем, расшалившись, чмокнула его в прижатый к моим губам палец. Гришка вспыхнул мгновенно, чуть ли не до слёз, весь залился алым, до кончиков скрытых спутанной шапкой волос ушей, и буркнул куда-то себе под нос:

– Ты чего? Совсем уже…

А я, сама не зная, что это на меня нашло, просто ошалевшая от охватившей меня этим утром удивительной радости бытия, рассмеялась и щёлкнула его по носу. Он отпихнул мою руку, и мы стали бороться в вышине, опасно перевешиваясь с ветки.

В конце концов он скрутил меня, отбивающуюся и хохочущую, и притиснул спиной к старому стволу. Я мотала головой, пытаясь стряхнуть с лица длинные тяжёлые с шоколадным отливом волосы. И Гришка, продолжая удерживать меня одной рукой, высвободил другую и помог мне, отвёл упавшие на глаза пряди. Мы оказались с ним лицом к лицу, и мне вдруг показалось, что в лесу стало очень тихо. Будто бы разом умолкли шелест ветвей, пение птиц, скрип старых сучьев. И оттого отчетливо стало слышно, как колотится в груди его сердце, как он тяжело дышит, глядя расширенными зрачками прямо мне в глаза. В эту минуту, крепко стискивая друг друга, ощущая трепет дыхания, мы словно впервые почувствовали, как близки. До сих пор всё это было какой-то невинной детской возней – и вдруг неожиданно приобрело совершенно новый смысл, и мы замерли, ошеломлённые этим неизведанным ощущением.

Гришка отчаянно зажмурился, придвинулся ближе, и я почувствовала на губах его губы – обветренные, горячие, пахнущие горьковатыми лесными травами. И у меня что-то рванулось в груди и гулко застучало в ушах. И стало так жарко – я успела ещё мимолётно подумать, что это солнце, наверное, снова пробралось сквозь листву и, шутя и дразнясь, окатило нас своими лучами.

А потом где-то внизу захрустели под ногами ветки, зашелестели раздираемые нещадно кусты. Раздались голоса. Высокий и надсадный – моей школьной учительницы: