— Домработница. Нормальные люди говорят «домработница», — ерничает Олли и усаживается рядом. Вытягивает ноги, приваливается к холодильнику и принимается мучить приоткрытую дверцу.

Открываю бутылку и протягиваю ему. Он улыбается и подставляет губы — напои меня. Я наклоняю горлышко, он ловит воду, смешно фыркает, когда она сбегает по подбородку и заливает рубашку.

— Хотел спросить, — вдруг говорит он. — Этот Фрэнсис… Ну, в общем… Что он сделал?

Задумываюсь: стоит ли отвечать?

Что он сделал? Ничего выдающегося в масштабах Вселенной. Ничего из того, что не делали бы другие.

— То есть кроме того, что изменял направо и налево. — Он осекается под моим взглядом.

— Этого мало? — я изображаю недоумение, и он неопределенно пожимает плечами.

— Просто я подумал, здесь что-то другое. Он… бросил тебя? — спрашивает Олли и сам же отвечает на свой вопрос: — Сначала я так и решил, но потом, — он смеется, — в общем, это глупое предположение.

Он ждет моего ответа.

Чувствую, как язык прирастает к небу. Я физически не могу развивать эту тему.

Я мог бы сказать: «Он посмел быть особенным».

Мог бы сказать: «Он дал множество обещаний».

Или:

Я скажу: «Он не изменял направо и налево. Он вел двойную жизнь».

И тогда Олли спросит: «Ты знал»?

Моя реплика будет простой: «Да». Это короткое слово убьет ночь. Мы выключим свет, и пол окажется залит кровью.

После он захочет выяснить подробности.

«Кого он обманывал?»

Я посмотрю на него странным взглядом — будто мне и в голову не приходило задаваться этим вопросом. Словно ответа не существует в природе.

Буду удивлен.

«Его обманули», — скажу я.

«Кто? Ты, Тони, он сам?»

«Не знаю», — вновь удивлюсь я. Рассеянно посмотрю по сторонам в поисках ответа, ожидая какой-то подсказки, кровавой надписи на стене.

«Ты должен сосредоточиться и ответить: кто-всадил-чертову-пулю?» — зачеканит Стейси в моей голове, а я даже не уверен, чье тело увижу, если обернусь. — «У тебя не было выбора», — подскажет голос.

Да.

С трудом вырываюсь из оцепенения.

— Так что у тебя поесть? — спрашиваю, неумело переводя тему.

Клэнси делает вид, что не задет таким ответом. Хороший, хороший Олли.

— Рыбные палочки и… ммм, взбитые сливки, — докладывает он, инспектируя полки.

Я в ужасе — а его, кажется, это забавляет.

— Это вкусно, — убеждает он, открывая контейнер. У меня во рту оказывается нечто, чего я предпочел бы не пробовать. Я жую, мякоть превращается в неприятную размазню. — А теперь сливки. — Он встряхивает баллон и выдавливает порцию себе на высунутый язык.

— А теперь — поцелуй, — говорит он.

Рывком тяну его на себя. Слизываю молочную пену, провожу языком по губам и углубляю поцелуй. Ко вкусу сливок прибавляется терпкая сладость его слюны. Я завелся; наши зубы сталкиваются, он пытается щекотать кончиком языка, но это бесит — я не настроен на прелюдию. Мне хочется большего, он чувствует. Не знаю, откуда взялась эта ярость — мне нужно быть грубым и получить грубость в ответ. Оттягиваю его волосы, не давая пошевелиться, и вкладываю в поцелуй все эмоции прошедшего дня. Клянусь, Олли, тебе понравится.

Он отвечает с каким-то остервенением. «Ревность», — проносится в голове, но не даю мыслям перетянуть внимание на себя. Кажется, даже рычу, когда его дыхание опаляет мочку уха. Олли смеется и кладет мою ладонь себе на ширинку. Член твердый. Его тепло чувствуется сквозь ткань. Мне хочется сжать, впиться ногтями в слабую плоть. Оставить следы на нежной кожице. От этого можно слететь с катушек. Возбуждение ударяет в голову, выталкивая прочь последнюю разумную мысль. Не даю ему увлекаться; вновь ловлю влажные скользкие губы.

Он лезет ко мне в карман, достает помятый презерватив. Отрывается от меня и зубами вскрывает упаковку.

— Еще чуть-чуть, и я сдохну, — хрипло говорю я. От этой передышки хочется скулить.

— Сначала закончи, — смеется он.

Мне остается лишь смотреть, как его рука расстегивает мою ширинку и скользит под пояс трусов, выпуская член в раскрытую молнию брюк. Он натягивает презерватив, и от неспешных прикосновений темнеет в глазах. Хочется прибить его, но еще больше хочется, чтобы он продолжал.

Олли расстегивает свои джинсы и стягивает их вместе с бельем. Смуглый член с выступающими венами и полоской смегмы под головкой стоит так, что на несколько секунд я перестаю соображать. Он поворачивается, выгибает спину, разводит ягодицы руками, подставляя покрытый редкими волосками анус.

При виде такого зрелища я не в состоянии думать о смазке.

Обнимаю его сзади и медленно вхожу, но не спешу вводить член до конца. Он стонет, насаживаясь, но я одергиваю его, понимая, что с таким усердием кончу, не успев начать. Нужно время, чтобы привыкнуть, но я, со всей своей прямотой, не выдерживаю и его. Начинаю с медленных движений, затем, усмирив возбуждение, ускоряюсь. Чтобы сохранять темп, приходится держаться за ножку стола; он ласкает себя сам и почти не подается назад, зафиксировав спину. Хриплое дыхание заводит лучше стонов. Он шепчет: «Сильнее», — и я вхожу почти до конца, продолжая короткие, но теперь уже сильные толчки, наклоняясь ниже, чтобы задевать простату. Не хватает воздуха, я шепчу что-то бессвязное, дышу, как угодившее в западню животное. «Черт! Ну же!» Я трахаю долбаного Клэнси как последний мудак, загнувший давалку в кабине сортира. Не-на-ви-жу. Не его: вбиваюсь в отголоски боли, ненавидя эту жизнь, ненавидя гребаного Фрэнсиса и то, что мы сделали. Ненавидя, что обещал, что обманул, что оставил его, ненавидя эти стоны, этот сбой в дыхании, ненавидя: они звучат не ему, не ему, не ему. Член в ловушке, я сам — в ловушке, красные следы от пальцев, полгода до, полгода после, ебаный Клэнси, его преданный взгляд — злоба в глазах; закусываю губу, толкаюсь в него; как бешеный; и он все равно станет таким же; почему не дать, что он хочет; не разорвать его; сломать душу — как он хочет? Хочет, хочет, хочет! Он все время хочет: больше, больше, глубже, сильнее! Слова, улыбки, сперму, сердце, всю хуеву жизнь, клятвы, душу на привязи, наконец! Я до смерти устал, но не тело, он не узнает; я просто делаю: что должен, что хочу, свое возбуждение я не придумал; его хриплые стоны ласкают, мои не достигают горла, ничто не достигает цели, мой член — и тот в резинке, он говорит такие слова, черт, голова звенит, в ушах шум— Он на грани, всю жизнь на грани, у меня поджались яйца — никто, и он тоже, не может терпеть так — долго — очень — долго. Стонет, и стонет, его рука замирает, я нахожу силы, вжимаюсь в спину, он кончает, он всхлипывает, кончая; толкаюсь в последний раз…——

Несколько секунд, чтобы отдышаться, и я спешу снять с себя мерзкую резинку. Олли лежит на полу, джинсы валяются в стороне; он уже отошел от оргазма и ржёт, глядя на мое кислое лицо и зажатый в руке гондон.

Недовольно хмурюсь и на негнущихся ногах плетусь в ванную. Немного подумав, он встает и идет следом.

***

Лежим в кровати. Клэнси еще не спит, но молчит, видимо, думая о чем-то своем (или о горящей заднице). Встаю покурить; нахожу сигареты и подхожу к окну.

В следующие секунды происходит что-то странное.

Одергиваю штору и вмиг возвращаю её на место.

— Мотоцикл. В гараже? — спрашиваю, на ходу натягивая брюки.

Он вскакивает в кровати.

— Что? Да… Куда ты? — орет он вслед, но я уже не слышу.

Поспать мне, похоже, не удастся.

========== Stolen Car ==========

ГРЕГ

Выхожу из тени и наконец попадаю в свет уличного фонаря. Чёрт возьми, как же душно. Отлично, приехали. Теперь и я ною. В последнее время только и разговоров, что о погоде, даже у моих ребят. Когда Боб в очередной раз заводит трёп о лондонской жаре, чувствую себя вовлеченным в светскую беседу. Только вместо монокля у него фингал под глазом. Хорош денди.

Смотрю на окна, делая вид, что прогуливаюсь. В моем деле важны детали. Не дай бог какому-нибудь придурку приспичит пожрать в три часа ночи, и он заметит меня в кухонное окно. Не стоит подавать вида. Просто иду и пялюсь в небо, типа возвращаюсь из паба. Можно слегка покачиваться для правдоподобия, изображая, что пьян. Хотя какой там — в таком райончике после одиннадцати даже мухи не летают. Вот это тишина. Жирная и сытая тишина. Только чавканье кроссовок по мокрому асфальту. Дорога блестит, маслом, что ли, полили. И духота. Из-за гребаных поливалок только хуже.