—…отправиться на переговоры. Нужен тот, кто сможет убедить в том, что эти деньги необходимы и что не последует никакой огласки.

Снова эти полутона: лучше отнять все, даже надежду, чем мучить, отбирая понемногу. Я хожу по свету, оставляя части себя то там, то здесь. Внутри меня зияющая дыра; должно быть, это отражается на моем лице. Она растет, ширится, и нужно всё больше, чтобы восполнить этот пробел. Так угасает надежда. В какой-то момент, когда не останется ничего, когда дыра станет такой большой, что сможет засосать Вселенную, когда никто, даже воображаемый, даже гипотетический, не будет способен залатать гигантскую брешь, я наконец признаю, что надежда официально мертва. Человек может отнять душу, но заменить ее?

— Сложно. Они совершенно не хотят идти на уступки и трясутся от страха при малейшем намеке в СМИ. Они хотят письменного соглашения.

— Это самоубийство, сэр.

Я становлюсь пугающе сентиментальным, хотя думал, что с годами только черствею. Нет, вопреки логике, со мной все наоборот: с каждым годом я становлюсь мягче, уступчивее и скоро превращусь в подтаявшее мороженое. Думал, что обрастаю панцирем, но это все лишь для того, чтобы не вытечь наружу. Я всё ещё жесток в своих поступках, но с каждым разом мне сложнее и сложнее сопротивляться ребенку внутри меня. В моем возрасте Гитлер рисовал картины. Не могу отделаться от этой мысли.

— Майкрофт…

Я не пачкаю бумагу, но разве то, что происходит у меня в мыслях, не похоже на определенную степень искусства?

— Майкрофт!

Черт.

— Сэр? — Безуспешно пытаюсь напустить на себя сосредоточенный и бодрый вид. Кажется, дни, проведенные в размышлениях об Олли, добавили теней моей осунувшейся физиономии.

— Мистер Холмс, с вами все в порядке? — Мой начальник откладывает бумаги. Хмурится, снимает очки и потирает переносицу. На коже темно-красный след от оправы. Внезапно понимаю, что он тоже человек. Надо же.

— В полном, сэр. Хотите, чтобы на переговоры отправился я?

— Верно. Боюсь, никому из нас, даже мне, не хватит такта и выдержки, чтобы убедить столь упрямых… оппонентов.

Старый проныра. Так и скажи, что не хочешь марать репутацию.

— Если дело выгорит, а я на это очень надеюсь, мы все наконец вздохнём спокойно. Нам нужны эти деньги, иначе партия не перестанет трепать нам нервы.

Партия. Чёрт, кажется, я прослушал, какая именно партия. Хотя, какая разница: не одни, так другие. И чего мы брыкаемся. Жду не дождусь, когда решится вопрос о воссоздании шотландского парламента. Осточертело, что каждый считает долгом сесть нам на шею, в надежде получить долю власти в чертовом королевстве.

Власть.

В чём прелесть обладания, отчего каждый, возомнивший себя хищником, так и жаждет сломить чьё-то сопротивление? Я всё жду, что кто-нибудь придет и поглотит меня, и я стану чьей-нибудь отрыжкой, изжогой и кислым дыханием изо рта. Ну зачем мне обладание, скажем, Олли, какой в этом смысл, никто не отправляет в пасть живого кролика, мы вообще перестали охотиться на животных и перешли на себе подобных, мы стали каннибалами, мы были ими, но теперь научились вытирать рот салфеткой — на пороге двадцать первого века, какой прогресс! А еще иногда мы спрашиваем разрешения: дорогая Лола/Айрин/Моник, можно я согну тебя раком, тебе будет больно, обещаю, я позабочусь, я войду в тебя быстро. Какое удовольствие подавлять волю другого человека; если ты при этом достаточно смышлен, в момент, когда головка твоего члена врывается в чье-то обессиленное тельце, твои глаза распахиваются широко-широко, и следующий за этой вспышкой яркий свет становится прозрением, ты вдруг видишь всю ничтожность, все свои комплексы, осознаешь своё истинное значение в мире. Это точка «Зеро». Я не отрицаю жестокость, это лишь еще одна человеческая слабость, но если вдруг ты ставишь её на поток, если осмысленно превращаешь её в орудие, которым разгребаешь толщею своей унылой жизни — кто ты, если не слепой идиот. Ну и какое в этом удовольствие… Я не фанат дешевых развлечений, сиюминутных восторгов и прочей мишуры.

Я не сторонник заблуждений, не хочу жить в фантазиях и, наклоняясь к луже чего-то темного и липкого на полу, не хочу видеть свое искаженное отражение. Я всего лишь хочу быть тем, кто я есть, и чувствовать свою суть. Хочу добраться до ядра. Я хочу расчленить эту чертову секунду, ту, что происходит сейчас, в этом кожаном кресле, в этом чертовом кабинете за овальным столом. И подчинение мне не нужно. Есть какая-то прелесть в том, что человек отдается тебе добровольно, есть свое очарование в моменте, когда ты спрашиваешь разрешения и получаешь ответное «да», но все же власть — не то, что мне нужно. Я гребаный новатор, я самый заядлый консерватор в этой хреновой политической кутерьме, во всем мире, я всего лишь хочу добраться до начала, я хочу увидеть семя, давшее росток, я не хочу красить листья этого дерева и придумывать новые названия тому, что возникло миллионы лет назад. Кто я такой, чтобы менять порядок вещей, кто вы такие, чтобы надстраивать этажи этой Вавилонской башни и к кому сбежите, когда она рухнет? Власть обличит каждого из вас, мне она не далась и даром, обманчивая податливость заинтересует разве что мой член, но не голову — мой разум хочет другого, она жаждет симбиоза. Это ноль, переходящий в единицу, это ребенок в теле матери, я хочу отдавать и получать взамен, я хочу расти и видеть, как растет человек рядом со мной, я хочу поглотить, растворить, я хочу раствориться, я хочу раздеться, снять кожу, избавиться от панциря и отдать его другому. Я хочу сказать: «Позволь мне защищать тебя», я хочу сказать «Позволь мне пустить корни», хочу видеть, как кто-то непохожий на меня отбирает мой меч и бросает его в воду. Я, в конце концов, хочу знать, что вместе с рябью на этой глади в воде растворятся все мои сомнения. Эти мысли вонзаются в моё сознание, словно иглы, и я в очередной раз понимаю, что дальше, после разрыва с Олли, жизнь так и продолжит идти по кругу, огибая моё на редкость выносливое сердце.

— Вот что, Майкрофт. Возьми выходной. Отправляйся домой и перепроверь отчеты. Неизвестно, когда мы согласуем сроки, но может выйти так, что в Женеву придется лететь в тот же день.

Фальшивые отчеты, призванные пустить пыль. Безликие цифры, придуманная статистика, нужная лишь затем, чтобы нарисовать образ политически грамотных и лояльных короне шотландцев. Общественные настроения, не прошедшие нашей цензуры. Эта паутина плетется и плетется, а я выбираю не думать о том, насколько она прочна.

Рано или поздно иллюзия лопнет. Вопрос лишь в одном: рано или…

Киваю, убираю бумаги в портфель и встаю из-за стола, предпочитая не замечать ни озабоченных, ни завистливых взглядов собравшихся. Так или иначе, свой выходной я заслужил. Я заслужил все, что когда-либо происходило со мной.

***

Решаю не ехать домой, а посетить почти забытую альма-матер. Покончив с делами в университете, сажусь в машину и отправляюсь в противоположную дому сторону. Не знаю, под действием какого магнита меня тянет туда, где ржавой якорной цепью на бетонной плите обозначилась еще одна точка отсчета.

Бросаю автомобиль и, сунув руки в карманы пальто, отправляюсь пешком вдоль раскинувшихся по берегу Темзы доков. Они даже отдаленно не напоминают те рабочие пристани, что простирались здесь в начале века. Цивилизация стирает отпечатки времени — как кисть портретиста, предпочитая лесть правде, забывает о морщинах некогда красивой, но уже пожилой дамы. Фешенебельные дома, катера, частные малогабаритные суда… Мне отчего-то смешно. Дело не в Лондоне и том, как он изменился, — дело в самом течении истории. Мы постоянно стремимся замолить грехи наших предшественников, но при этом грешим так, что на плечи каждого нового поколения сваливается всё больше работы. Вот в чём причина моего веселья, вот почему я иду, нацепив на лицо самую идиотскую из всего арсенала вымученных улыбок.

Нахожу то самое место, куда в нашу последнюю встречу привел меня Фрэнсис. Нахожу даже цепь, только вот остальной мусор успели убрать. Жаль. Мне так понравился этот кусочек затхлости, я думал, созерцание этого унылого пейзажа станет отличным довершением сегодняшнего дня.