Я отворачиваюсь и обхожу машину, собираясь закончить этот фарс и наконец вернуться домой. Олли следит за мной из-за стекла.

— Больной, — звучит мне вслед. — Таких, как ты, нужно держать в дурке.

— Кто бы говорил. — Салютую и усаживаюсь в машину.

Браво, Майкрофт.

Теперь есть кому засвидетельствовать твой идиотизм.

***

— Тсс… Не дергайся.

— Больно, — морщится Олли, когда я пытаюсь обработать его рану. — Нужно наложить швы?

Критически осматриваю пересекающую бровь ранку.

— Нет, так заживет. Заклеим пластырем.

На левой брови уже красуется похожий, оставшийся с детства шрам.

— Для симметрии, — говорит Олли, посматривая в маленькое зеркало.

— Надеюсь, ты не решишь проколоть ещё один сосок. Для симметрии.

Олли капризно выпячивает губу.

— Тебе не нравится? — серьезно спрашивает он.

— Мне нравится всё, что так или иначе касается тебя. За редкими исключениями.

Мы оба понимаем, о каких исключениях идет речь.

Исключение А — наркотики.

Исключение Б — ревность.

По дороге домой он с четверть часа выпытывал, кто тот подоспевший фанат и откуда я его знаю. Поскольку ответить было нечего, он не успокоился, пока я не заткнул его поцелуем. Машина при этом чуть не врезалась в столб.

— Как ты меня терпишь? — во второй раз за день спрашивает Олли.

— Ты знаешь, когда остановиться. Это компенсирует ущерб от твоих выходок, — отвечаю, не задумываясь, и морщусь от запаха спирта. — Отлично, почти не кровит.

— Как хорошо ты меня знаешь, — мечтательно произносит Олли. — Мне всё кажется, что мы вот-вот превратимся в престарелую парочку.

Хмыкаю.

— Никогда, — одновременно выпаливаем мы. И я, и он искренне смеёмся.

— Похоже, процесс необратим. Тс, не смейся. Края разойдутся, — говорю, заклеивая ранку тонкой полоской пластыря. — Готово.

Он берет меня за подбородок и поворачивает голову на свет.

— Прости, Майк, но твой синяк настолько уродский, что, пожалуй, тебе снова придется спать на полу.

Хватаю его руки и валю на кровать.

— Это мы ещё посмотрим. — Провожу языком по гладкой щеке.

***

Мой внутренний зверь трепещет при виде открытой беззащитной шеи. Приходится дать ему то, что он хочет. Я наклоняюсь и приникаю губами к разгоряченной коже. Верхняя губа рисует влажный след, пока двигаюсь ниже; останавливаюсь на впадинке меж ключиц и щекочу языком. Олли смеётся, ворошит мои волосы, и я пускаю в ход зубы, чтобы доказать серьёзность своих намерений. Грубость заводит нас обоих. Я легко возбуждаюсь и отчетливо ощущаю, как его затвердевший член прижимается к моим бедрам через одежду.

— Снимай, — говорю я, отодвигаясь, и дергаю за край футболки.

Я наблюдаю за ним, пока он раздевается. Светлая, покрытая неровным загаром кожа, гладкая грудь и узкий, накаченный торс. Он ловит мой взгляд и смотрит в глаза слишком серьезно — я немного пугаюсь этой перемены настроения, но все же не показываю вида. Встает с кровати, чтобы избавиться от джинсов; спускает сначала их, перешагивает через одежду и, наступая на пятки, стягивает носки. Остается в одних трусах и почему-то медлит, переминаясь с ноги на ногу, но затем снимает и их. Я недоумеваю, к чему разыгрывать смущение, но, кажется, ему действительно неловко стоять передо мной вот так, с торчащим членом, не скрывая возбуждения, будучи беззащитным под моим взглядом.

— Олли, — говорю я, вопросительно вскинув бровь. — Что случилось?

— Не знаю, — шепчет он. В свете лампы заметен румянец на щеках. — Тот чувак сегодня…

Стараюсь не засмеяться. Олли, мой бесстыдный Олли, волнуется о словах какого-то придурка, назвавшего его гомиком.

— Это странно, — говорю я после молчания. — С каких пор тебя задевает чужое мнение? Это твоя жизнь и твоё тело. Какая разница?

— Наверное… Я просто глупый, извини. — Он ложится на кровать и целует меня в висок, принимаясь водить пальцем по ровному ряду пуговиц на моей рубашке. — Я такой глупый, Майки.

— Ты не глупый, — отвечаю я и, переворачиваясь, подминаю его под себя. — Просто слишком много всего.

Он тянется и целует в губы; руки теребят ворот, высвобождают пуговицы из петель и спускаются к ремню. Я выскальзываю из рубашки и стягиваю оставшуюся одежду, которая тут же падает с края кровати.

В свете лампы жизнь кажется такой замечательной.

Стою на коленях и позволяю Олли рассматривать себя — но не слишком долго: возбуждение накатывает волнами, а я не очень люблю ждать. Однако я и не собираюсь набрасываться на него, задумав кое-что получше.

— Знаешь, чтобы тебе не было так погано, можешь попросить меня — я сделаю всё, что хочешь. Чтобы ты наконец вспомнил, кто из нас кого совратил, — смеюсь, целуя выступающую косточку таза.

— Эммм… — тянет Олли задумчиво и по привычке облизывает губы. — Хочу посмотреть, как ты доведешь себя до оргазма, — мечтательно протягивает он.

Боже, одни эти слова способны довести до точки.

Я говорю «хорошо», сажусь на пятки и, сам того не заметив, сжимаю сбившуюся ткань покрывала. Мысли улетучиваются; я все еще под впечатлением от его просьбы. Олли приподнимается, откидывается на подушки и складывает руки на груди. При этом его член с немного кривоватой головкой смотрит будто оценивающе. Усмехаюсь своим мыслям и этому зрелищу и накрываю ладонью собственную эрекцию. Провожу по всей длине, задерживаю кольцо пальцев на уздечке и поднимаю голову, ловя взгляд широко распахнутых глаз.

Что ж, ты сам напросился.

Олли сглатывает.

Отнимаю ладонь и, набрав в рот слюны, провожу по ней языком. Не прекращая смотреть ему в глаза, накрываю головку и, сделав пару круговых движений, надавливаю на вход в уретру. Уголок его рта вздрагивает. Мое внутреннее спокойствие вздрагивает. Ладонь движется вниз по стволу, доходит до мошонки и едва касается жестких волосков. От этого движения назойливое трепыхание внизу живота становится почти нестерпимым. Чувствую острую потребность сжать головку и закончить мучение, но сдерживаюсь, лишь сильнее стискивая покрывало. Олли прикрывает глаза, тянется к своему члену, но одергивает руку.

— Хочу научить тебя кое-чему, — говорю я.

— Чему? — Он закусывает губу. Ладони сжаты в кулаки.

Нет, милый, еще рано. Я даже не начинал испытывать твоё терпение.

— Называть вещи своими именами, — вопреки напряжению спокойно отзываюсь я.

Он опускает глаза и снова смотрит на меня.

— Я должен озвучить всё, что ты делаешь?

Умный маленький Олли.

— Да, — выдыхаю, проводя пальцем по выступающей вене, не разрывая зрительного контакта.

Он ухмыляется самой злобной из ухмылок.

— Сейчас… ты ведешь пальцем по вене на своем темном от возбуждения члене. Я бы с радостью провел по ней языком. Самым кончиком, надавливая. Как я люблю. Как тебе нравится.

Влажный глянец, чуть припухшая окантовка — меня заводит, когда он произносит «у», когда на «тэ» кончик языка отталкивается от зубов и мелькает в темной полоске меж приоткрытых губ.

Это отвлекает. Это позволяет сосредоточиться.

— Снимаешь проступившую смазку подушечкой пальца, оттягиваешь кожу и размазываешь её по головке. Твоя ладонь движется по члену вниз… — он шумно выдыхает — вверх… задевает головку, скользит к основанию. Я бы с удовольствием сделал это ртом. Я бы вобрал его целиком, чтобы почувствовать, как головка касается горла…

Я судорожно вдыхаю и цепляюсь за покрывало, как за ускользающую реальность. Он улыбается глазами, а мне остается лишь на мгновение отнять руку, давая себе передышку.

— Сжимаешь ладонь в кольцо вокруг уздечки и медленно ведешь вниз. Гладишь мошонку, играешь подушечками пальцев, затем снова смыкаешь их на члене. Ты хочешь закончить все быстрее. Ты не любишь терпеть. Я хочу, чтобы ты прикоснулся к моему члену. Я кончу от одного прикосновения. Теперь ты ускоряешь… движение. Сомкнутые пальцы скользят по стволу, по влажной коже, рваными толчками. Ты убыстряешься; закрываешь глаза, не в силах сдерживаться, но сжимаешь член у основания, чтобы не кончить. Я люблю твою выдержку. Я бы оттрахал твою выдержку так, что ты умолял бы закончить быстрее.