— Живи со мной.
— Ну, — тянет она, запуская в море камень, — нет уж. Эту чашу я испью до дна. Раз уж я так похожа на своего отца — то и за него тоже.
Я сажусь рядом с псом, и она, опустившись на колени и подвернув под них юбку, принимается закапывать мои ноги. Мокрый, песок холодный и ладно облепляет тело. Вскоре на поверхности остаётся только моё лицо. Редберд скулит.
— Глупая собака. Ничего твоему Майку не будет. Если он совсем исчезнет — ему ничего не грозит. Так всегда бывает с людьми. Да и с собаками тоже, так что не ной.
Но славный пёс не слушает и спешит меня откопать. Приходится сплёвывать летящий в лицо песок, но он справляется с такой увлечённостью с этими своими хлопающими на ветру ушами, что смешит нас обоих. Стейси смотрит застывшим взглядом — это всё, что видно из-за закрывающих лицо волос, беспощадно терзаемых ветром.
По слою песка врываются трещины.
Я сжимаю ей руку.
Грег…
Я никогда не был терпелив больше, чем мог, хотя и честно пытался. Я и борцом никогда не был, но рук не опускал: борьба моя заключалась в тихом упрямстве, я могу выжидать долго, чтобы когда-нибудь настоять на своём, неожиданно дать понять, что своего решения я не менял и не буду. В моём представлении, это должно обескураживать людей, разменивающих свои мысли, как фишки за покерным столом. Но настал момент, когда это не работает, когда всё, что я умел, перестало иметь вес. И вот я ничего не могу, а припасённый в рукаве туз так и останется там, не пригодившись. Я проиграл.
Возможно, я этого хотел.
Возможно, из всех людей я выбрал его сознательно, мне просто захотелось спасовать и выйти из игры, а я никогда не был азартным настолько, чтобы каждый раз, оставаясь ни с чем, с прежней увлеченностью начинать с нуля.
All in.
Он эту ставку принял с закрытым лицом и даже дал мне в долг сверх той малости, что я имел. И забрал обратно всё и даже больше. Не потеряв даже невинного вида. Ни умолять его, ни выжидать в позе дзен-буддиста я не буду, потому что не сомневаюсь: на этот раз игра закончена. Для меня — да.
Жизнь учит смирению, это я уже понял.
Кто знал, что смирение все разрушит. Казалось бы, такая малость.
Стейси…
Была маяком и всегда меня направляла, и даже сейчас, зная правду, я не нахожу в себе сил для ненависти. Она стёрла себя с листа, словно никогда и не существовала, оставив меня одного — гадать, что было на самом деле, а что — подкинуло воображение. Любила ли она Джима? Любила ли она Джима, я был уверен, что нет, принимая это за данность, и сейчас, глядя на шрам на своей руке, уже не так уверен в ответе и в том, почему это важно. Любовь побеждает всё, почему, чёрт возьми, она это сделала? Зачем ужалила перед тем, как сбежать?
Подсказка, — понимаю я и бросаюсь к ящику с бумагами, где, долго роясь, нахожу письмо, которое она написала в мой День Рождения. Расправляю его на столе. Да где же? Чёрт… Вот, вот здесь:
«Если ты хочешь света — ты его получишь. Свет, но не избавление. Ты будешь ослеплён и рад, пока не оставишь первый восторг. И тогда увидишь всё как на ладони; захочешь вернуть всё обратно. Не совершай моих ошибок. Совершай свои»
Палец прослеживает размашистую линию над подписью. Сильный, уверенный штрих — такой же, как испещрённый острыми углами почерк.
Не совершай моих ошибок. Не совершай моих ошибок… Она была ослеплена светом, пока не узнала правду и не захотела вернуть всё обратно. Она ошиблась… Что, если я ошибся?
— Чёрт возьми! — ору я, пинком переворачивая стол. — Твою мать, да сколько можно!
Нет, так не пойдет. Меня это доконает. Так хочется поверить, что она не виновата, что это сводит меня с ума. Чёрт, чёрт! Я смешон со своей надеждой.
Ты будешь ослеплён, пока не увидишь…
Да хватит об этом думать! Она сделала это специально, чтобы сбить меня с толку, так? Я отгоняю пришедшую идею, как бредовую. Мне просто очень хочется света и хочется вернуть всё обратно — в этом всё дело.
Что до Стейси… Она была идеальным штормом, захотев уйти, разрушив всё до основания. Оставив после себя щепки и искорёженные жизни, она всегда была такой независимо от того, сколько ей было лет. Не могла ни остаться, ни уйти спокойно, и вынашивала свой план, как змея, прирастая кольцами, копила яд, прежде чем отравить наши жизни. И как бы я ни хотел вернуть всё обратно, этому не бывать. А то, что меня выбросило на берег — досадная случайность, которую я, к счастью, могу исправить.
Достаю из шкафа спортивную сумку, самую неприметную, бросая в неё всё, что может понадобиться тому, кто хочет уйти незаметно и не планирует возвращаться.
***
Я сажусь на кровать и выброшенные часы уже не донимают своим тиком. В первые моменты ничего не происходит. Никогда еще не слышал такой абсолютной тишины.
И не знал абсолютного одиночества.
В голову, гавкаясь между собой, лезут мысли и воспоминания, сопровождающие меня повсюду, как церберы. Может, они спешат охранять меня от ошибок, а может, заставляют бежать им навстречу.
Возвращаюсь с кухни с бутылкой скотча, ненавистного дешёвого пойла, и, сделав глоток, понимаю: так лучше.
Я никогда ещё не был один, и мне страшно — ровно до третьего глотка. Я быстро пьянею, вспоминая его глаза, и поцелуи, и то, как любил смотреть на него во сне. Мудрости во мне тогда было на грош, но я не мог бы от него отказаться, даже зная, что наступит момент, когда даже виски не заглушит воспоминания о нем. Только моя голова.
Я был похож на всех влюблённых на свете, думая, что только я могу любить его так, как он того хочет, что только я знаю всё о любви. Не я первый, не я последний, вкусивший ошибку Евы.
Я был мечтателем, и теперь настал момент оставить мечты и стереть его в памяти.
— Майкрофт, можно попросить тебя кое о чём? — игриво спрашивает он, скользя по моей груди языком. Я чувствую влажный след там, где он прошёл, и горячие капли стекающей на живот смазки.
В его смеющихся глазах нерастраченная похоть, ради которой я мог бы отдать что угодно. Он улыбается, невинно прикусывая мой сосок, зная, что только вид сомкнувшихся на нём губ заставляет меня дрожать от желания.
— Я могу это исполнить?
— Да… — загадочно тянет он и, прикусив другой сосок, заставляет выгнуться от выстрелившего возбуждения. Заметив панику в моём лице, он скользит ниже и замирает у головки дёрнувшегося члена, уткнув подбородок в дюйме от него.
— Хорошо, хорошо, только давай… — пьяный от предвкушения, прошу я.
— Ничего такого. Обещай, что запомнишь это.
Он наклоняется, вбирая мой член, и я содрогаюсь, оказавшись внутри его горячего рта.
*
— Майкрофт, твою мать, давай поговорим! — орёт он. Удар по двери заставляет сжаться в эмбриона, и я затыкаю уши. — Не будь ребенком!
Я всегда делал так, с детства: убегал в свою комнату, если голова взрывалась от нахлынувших чувств. Если их было слишком много, как сейчас, и я не мог с этим справиться. Я думал, что справился. Руки сжимают виски; кажется, сдохну, если он не перестанет орать и не оставит меня в покое.
Я не думаю, что он вообще понимает, что происходит.
— Почему ты заставляешь меня делать это?! — орёт он и затихает. — Просто… просто открой эту ёбаную дверь. Скажи, что с тобой всё нормально.
Не думаю, что он понимает, как много для меня значит и как много у меня отнимает. Я должен был сказать раньше, в самом начале и тогда, тогда я мог бы удержать его от ошибки. Тогда мне не пришлось бы отдавать его. Сказать ему спасибо за то, что поверил в меня, что остался со мной, что не отказался от меня, что не дал мне уйти. Не думаю, что он представляет… Что он не выходит у меня из головы, даже когда я сплю, что это всё гораздо глубже, чем он может представить.
Слышу, как он сползает вниз и садится под дверью.
— Не знаю, что сказать, чтобы ты поверил, что я пытался защитить тебя. Я понимаю, что ты чувствуешь, но не могу помочь, пока ты не откроешь эту чёртову дверь. Ты злишься — я это понимаю, тебе больно, но ты не должен чувствовать потерю. Для нас ничего не поменяется, я как и раньше буду тебя любить. Пожалуйста, открой дверь, я должен убедиться, что с тобой всё в порядке.
