«Здесь кроется что-то иное, – взволнованно твердил про себя адвокат. – Здесь есть что-то еще, чему я не могу подобрать названия. Да он и на человека-то почти не похож! Троглодит[5] какой-то! Или все это просто следствие низкой души, которая просвечивает изнутри и изменяет плотскую оболочку? Скорее, последнее. Ох, мой бедный старый Гарри Джекил! Если когда-нибудь приходилось мне видеть, чтобы на чьем-нибудь лице расписался дьявол, так это на лице вашего нового друга».

За углом боковой улички был сквер, окруженный старыми красивыми домами. Многие уже захудали и сдавались покомнатно и поквартирно людям всех родов и сословий – гравировщикам карт, архитекторам, сомнительным адвокатам и агентам темных предприятий. Однако один дом, второй от угла, видимо, и теперь был занят целиком. Дверь дома свидетельствовала о богатстве и довольстве, хотя сейчас она была погружена в темноту и только в верхнем стекле виднелся свет. Здесь мистер Аттерсон остановился и постучал. Хорошо одетый пожилой слуга открыл дверь.

– Доктор Джекил дома, Пул? – спросил адвокат.

– Я посмотрю, мистер Аттерсон, – сказал Пул, впуская посетителя в просторный низкий уютный холл, где, по деревенскому обычаю, в камине горел яркий огонь, пол был выложен плитками, а по углам стояли дорогие дубовые шкафы.

– Вы подождете здесь у огня, сэр? Или вам зажечь в столовой?

– Я останусь здесь, благодарю вас, – сказал адвокат, подошел поближе к огню и стал у высокой каминной решетки.

Его оставили одного в холле. Тут любил сидеть его друг доктор, и сам Аттерсон говаривал, что это уютнейшая комната в Лондоне. Но сегодня он никак не мог успокоиться, его пробирала дрожь: лицо Хайда не шло у него из головы. Жизнь казалась ему противна и гадка, что случалось с ним редко. Он был настроен мрачно, и в отблесках огня на полированных шкафах и в тенях, тревожно метавшихся по балкам потолка, ему мерещилось что-то зловещее. Он даже устыдился облегчения, которое испытал, когда Пул вернулся с известием, что доктор Джекил вышел.

– Я видел, Пул, что мистер Хайд входил через дверь старой прозекторской, – сказал он. – Так у вас заведено? Даже и в отсутствие доктора Джекила?

– Да, мистер Аттерсон, так и заведено, – ответил дворецкий. – У мистера Хайда свой ключ.

– Ваш хозяин, по-видимому, очень доверяет этому молодому человеку, Пул, – задумчиво сказал адвокат.

– Да, сэр, очень доверяет, – подтвердил Пул, – Всем нам приказано слушаться его.

– Я как будто никогда не встречался у вас с мистером Хайдом? – спросил Аттерсон.

– О, сэр, конечно, нет. Он никогда не бывает у нас на обедах, – ответил дворецкий, – По правде сказать, на этой половине дома мы видим его очень редко: он большей частью приходит и уходит через лабораторию.

– Ну, спокойной ночи, Пул.

– Спокойной ночи, мистер Аттерсон.

И адвокат с тяжелым сердцем отправился домой.

«Бедный Гарри Джекил, – думал он, – Чует мое сердце, что он попал в беду. В молодости он был отчаянный. Это, разумеется, было давно, но для божеских законов не существует давности лет. Да, наверное, так оно и есть; это призрак старого греха, язва тайного позора. Наказание подбирается pede claudo[6] годы спустя после того, как память позабыла, а себялюбие простило ошибку».

И адвокат, устрашенный такой мыслью, задумался о своем собственном прошлом и долго рылся во всех закоулках памяти, в страхе как бы какой-нибудь старинный грех, словно чертик на пружинке, не выскочил случайно на свет. Его прошлое было совершенно безукоризненно. Немногим дано было перечитывать свиток своей жизни с меньшими опасениями. И все же сейчас он устыдился многих дурных дел, совершенных когда-то. Зато воспоминания о тех случаях, когда он был близок к совершению дурного дела, но устоял, поднимали его дух и наполняли спокойной и смиренной благодарностью. И, обратившись снова к тому, что занимало его последнее время, он завидел искру надежды.

«У этого молодого Хайда, если в нем разобраться, – думал он, – наверное, есть свои собственные и, судя по его виду, мрачные тайны, перед которыми самые страшные тайны бедного Джекила покажутся лучом света. Долго так продолжаться не может. Страшно далее подумать, что эта тварь, крадучись, подбирается к постели Гарри, бедный Гарри, какое пробуждение! Ведь опасность в том, что, если Хайд пронюхает о завещании, в нем может вспыхнуть нетерпенье стать поскорее наследником. Да, да, я должен вмешаться и помочь, если только Джекил позволит мне, – добавил он, – если только Джекил позволит».

И снова перед его умственным взором четко, как на транспаранте, прошли странные условия завещания.

По счастливой случайности две недели спустя доктор давал один из своих веселых обедов, на который созвал пять-шесть закадычных друзей – людей умных, почтенных и к тому же знатоков хорошего вина. Мистер Аттерсон нарочно остался после ухода других гостей. В этом не было ничего необычного, так часто случалось и раньше. Там, где Аттерсона любили, его любили от всей души. Хозяевам было приятно задержать у себя этого сухого юриста, когда остальные беспечные и болтливые гости уже стояли одной ногой на пороге. Приятно было, перед тем как остаться в одиночестве, посидеть в обществе тактичного человека, чье содержательное молчание отрезвляло и успокаивало после напряженности и возбуждения веселых часов. Доктор Джекил не представлял исключения из общего правила. Он сидел теперь по другую сторону камина – крупный, статный, моложавый человек лет пятидесяти, с некоторой хитрецой, пожалуй, но, безусловно, умный и добрый. И сразу было видно по его лицу, что он питает к мистеру Аттерсону искреннюю и горячую привязанность.

– Я все хочу поговорить с вами, Джекил, – начал адвокат. – Вы помните свое завещание?

Внимательный наблюдатель сообразил бы, что тема была неприятна доктору. Однако он и бровью не повел.

– Бедный Аттерсон, – сказал он, – беда вам с таким клиентом. Зачем вы принимаете так близко к сердцу мое завещание? Вот еще Лэньон, этакий книжный педант, – тот ужасно огорчается из-за моих, по его выражению, научных ересей. Впрочем, вам нечего хмуриться, я сам знаю, он парень хороший, прекрасный парень, и мне хотелось бы видеться с ним почаще. Но все-таки он книжный педант, невежественный, крикливый педант. Ни в ком еще я так не разочаровывался, как в Лэньоне.

– Вы знаете, мне оно никогда не нравилось, – безжалостно гнул свое Аттерсон, не обращая внимания на новый поворот разговора.

– Мое завещание? Да, разумеется, я помню, – сказал доктор уже более резко. – Вы мне говорили.

– Ну, так я вам это говорю снова, – сказал адвокат. – Я узнал кое-что о молодом Хайде.

Большое красивое лицо доктора Джекила вдруг побледнело, у него даже губы побелели и вокруг глаз легли тени.

– Дальше я и слушать не хочу, – прервал он. – Мы, кажется, уговорились больше не поднимать этого вопроса.

– То, что я слышал, отвратительно, – сказал Аттерсон.

– Это дела не меняет. Вы не понимаете, в каком я положении, – довольно бессвязно заговорил доктор. – Мне так трудно, Аттерсон. У меня очень странное положение, очень странное. Тут разговорами не поможешь.

– Джекил, – сказал Аттерсон, – вы меня знаете: мне можно довериться. Выкладывайте мне все по секрету; я уверен, что помогу вам выкрутиться.

– Дорогой Аттерсон, – сказал доктор, – вы очень добры, вы удивительно добры, не знаю, как и благодарить вас. Я вполне верю вам. Я бы вам доверился скорее, чем кому-либо на свете, скорее, чем самому себе, если бы мне приходилось выбирать. Но тут совсем не то, что вам представляется. Вовсе не то. И чтобы успокоить ваше доброе сердце, скажу вам лишь одно: я могу отделаться от мистера Хайда, когда захочу. Клянусь, это так. Благодарю вас еще и еще раз. Добавлю к этому – я знаю, вы не рассердитесь на меня, Аттерсон, – это дело касается меня одного, не будем его трогать, прошу вас.