Наверное, это было ожидаемо. Ромуальдсен уже заработал себе славу дерзкого из дерзких, провидца и что там еще. Его уже с треском выгоняли из приличного общества и с помпой возвращали. Он уже оказывался фантастично прав и не менее фантастично неправ. Вообще: Ромуальдсен достиг уже (хотя дьявол его знает, что он сам думал по этому поводу) того возраста, когда ему нечего было терять. Давным-давно ему не приходилось никому ничего доказывать, если он вообще нуждался в этом. Так что вместе взятые, его возраст, репутация, характер, не во последнюю очередь достаток позволяли заниматься самыми щекотливыми, но сулившими невероятные дивиденды делами. Так что Дамиан Зоннберг испытывал гордость, что имел честь сотрудничать с Ромуальдсеном. И при этом он очень усердно жонглировал зарплатой, премией, бонусами за все подряд, чтобы получить как можно больше денежек по процентам, а их осторожно переводил на такие счета в таких местах, до которых и дотянуться можно было без проблем, и жить в которых можно было без опаски быть узнанным, и услуги по, например, корректировке внешности и личности, по, например, изготовлению альтернативной биографии были бы качественными по вменяемым расценкам. Чтобы его не нашли и не опознали, если что.
А пока он служил посредником между Ромуальдсеном и штатом самых разных специалистов, грызся с юристами, упорно пытавшихся доказать ему невозможность тех требований, которые озвучил Ромуальдсен, присматривался к Анналинде Кровняк, чтобы оценить невооруженным глазом, не обремененным всякими там профзнаниями, насколько на эту бабу можно воздействовать дополнительными средствами, и пытался предугадать, удастся ли то, что необходимо Ромуальдсену, но что этот гад сам не соизволил озвучить прямо.
Этот гад Ромуальдсен хотел полной опеки над тем ребенком, которого отберут для проекта. По возможности официальной. Разумеется, полностью устранить из проекта родителей-родственников, особенно слишком носатых, заботливых и просто слишком алчных, которые, почувствовав запах денег, могут захотеть больших денег. Зоннберг ломал голову, как обеспечить его желаемым и по возможности не выйти за рамки дозволенного. Попутно он рвал на голове волосы, потому что ситуация с Анналиндой Кровняк, скажем прямо, была очень щекотливой. Баба была дурой. Коровой той еще. С огромными глазами, которые, кстати, унаследовал Арчи Кремер, и как бы не с этим же выражением – меланхоличным, задумчивым, в котором можно искупаться, а купаясь, решить, что она – и Арчи – существует только для говорящего. Причем ладно Арчи: мальчик хотя бы неглупым был, способным на увлекательный разговор. А коровьи – воловьи – глаза Анналинды Кровняк были вроде черной дыры, в которую попав, не выберешься, а окажешься враз сплющенным и выплюнутым в ином измерении в крайне неприглядном состоянии. Ну ладно, оставив в стороне эстетический аспект, не особо касаясь интеллектуального, не следует сбрасывать со счетов непредсказуемость человеческой натуры: как бы эта самая Анналинда Кровняк не оказалась наделенной невероятным инстинктом выживания, тем неопределяемым качеством, которое позволяет, не отдавая отчета, не вполне осознанно, неплохо устраиваться в жизни. В конце концов, эта милашка, мать нескольких детей, смогла не просто приземлиться в постели одного из научных сотрудников, двадцатисемилетнего сопляка, но и вполне серьезно сподвигла его на то, чтобы он заговорил о более серьезных отношениях с ней. Например, съехаться там. Дамиан Зоннберг, узнав об этом, попытался выдрать клок волос, имитируя отчаяние. Ладно, мальчишка был легко заменяем, его и отправили считать гагар на Белое море; но милейшая и безобиднейшая Анналинда Кровняк начала обводить своими воловьими глазами мужскую часть научного центра, и у некоторых его сотрудников появлялось ощущение, что дамочка, подобно снайперу, наводит прицел. Живуча, стерва. Изворотлива, чует всеми чувствами свою выгоду и готова вцепиться в нее всеми конечностями, еще и обвиться кругом, чтобы не упустить. И как быть с ней?
Проблема заключалась в том, что великий и ужасный Ромуальдсен на осторожные фразы Зоннберга об опасности именно такого типа людей, легкомысленно отмахнулся:
– Откупись от нее, и дело с концом.
Дамиан Зоннберг поостерегся спрашивать, какой суммой он может распорядиться на такое незначительное предприятие. Ромуальдсен, чего доброго, брякнет что-нибудь вроде тридцати тысяч койнов – годового дохода хорошего такого, очень успевающего, очень высокопоставленного чиновника. Для него это не деньги. А Анналинда Кровняк могла бы безбедно прожить на них в своем городишке, да не одна, а со всеми детьми и к ним в придачу очень молодым любовником лет этак пяток. И она, справившись с оторопью (секунд тридцать, наверное, ей понадобится), возьмется торговаться. А это она наверняка будет делать смачно, с удовольствием, не отступая от идеальной с ее точки зрения суммы, которая будет расти тем быстрей, чем усердней ее будут убеждать в оптимальности предлагаемой компенсации. А предложить слишком мало – так не сочтет ли она, что игра не стоит свеч, не заберет ли с собой Арчи и не вернется в свой городок? И плевать, что мальчишка растет и при этом не растет, что все дурнеет – волосы тускнеют и редеют, глаза становятся все более бесцветными, уж как-нибудь наживется на нем предприимчивая Анналинда Кровняк.
Оставался и немаловажный вопрос внутренней политики. Как отреагирует сам Ромуальдсен, когда узнает, что сумма, которую намерен предложить маме Арчи Кремера хитрозадый Дамиан Зоннберг, окажется значительно меньше той, которую он сам считал приемлемой? Сочтет ли скрягой, похвалит ли за расчетливость, посмеется ли? Хотя последнее пережить просто, главное, чтобы аудиторов не натравил. И чем дольше обдумывал Дамиан Зоннберг свою тактику, тем отчетливей понимал: исключительно силовые методы.
Ромуальдсен поинтересовался, когда Зоннберг наконец избавится от посторонних и можно будет приступить к первой стадии. И уставился на него, не мигая. Проект должен был начаться первого августа. Аккурат через две недели. И оба знали это. И Зоннберг сообщил с милой улыбкой, что первая стадия проекта начнется как раз первого августа. Ромуальдсен смотрел на него, не мигая, угрожающе поблескивая глазками, не улыбаясь даже – это делал за двоих Зоннберг. Который бестрепетно встречал взгляд Ромуальдсена: сидел на краешке кресла, выпрямив спину, ослепительно улыбался – и глядел прямо в глаза. Ромуальдсену это не нравилось. И это ему нравилось.
Наконец Ромуальдсен взмахом руки отослал его, посидел еще немного в кресле, отбросил какую-то фиговину, которую держал в руке, кажется, брелок, рывком встал и прошелся по кабинету. Затем встал у окна и сложил за спиной руки. Вид открывался замечательный. Ближайший город не был виден совершенно, только поле, река угадывалась – за холмом и за огромным забором. Небо было чистым, даже авиетки всякие не рисковали пролетать: отвадили. Не сразу, огромными штрафами, похеренной навигацией, перехваченным контролем, парой жертв даже, чего греха таить, но отвадили. Ромуальдсен пытался улыбнуться торжествующе, но получалось это с трудом. Он-то не сомневался, что получится. Вопрос только в том, что из этого выйдет.
Дамиан Зоннберг ловко избавил себя от необходимости общаться с Анналиндой Кровняк, натравив на нее какого-то незначительного, но очень зубастого клерка и трех юристов постарше: двух мужчин и женщину, всех трех поджарых, с мускулистыми лицами, легко улыбающимися и скалящимися, с жестко зализанными назад волосами, в похожих невыразительных костюмах. Могли запросто сойти за работников секретных служб при желании, правда обувь была слишком дорогой для государственных служащих, да и юниты на запястьях очень крутые. Они молчали, пока зубастый клерк, широко и этак по-панибратски ухмыляясь, принялся объяснять Анналинде Кровняк, что за документ ей предлагаетсяя подписать и почему это очень хорошая возможность для нее. Двое юристов изучали свои ногти. Третий – глядел поверх клерка и согласно кивал головой. Анналинда Кровняк, присмиревшая поначалу, осмелела и начала спрашивать. Сначала ей отвечал клерк. Затем – юристы. Затем – говорили юристы, а она молчала. Наконец женщина-юрист доканчивала толковать соглашение, а ее коллеги буравили Анналинду взглядом. Она медленно, но верно исходила потом и не осмеливалась не то что заговорить, платок достать, чтобы промокнуть лоб.
