А еще те чокнутые из оранжерейных пузырей метались с выпученными глазами. Уж кому-кому, а им Захария отказался бы помогать под страхом смертной казни. Это микробиологи вызывали легкое недоумение; но в их профессии, занятии, увлечении, смысле существования было что-то доступное и объяснимое. Захария, собственно, понимал и отчасти разделял восторг этих малахольных, когда где-то на южном полюсе, в его ледяной шапке после бесконечных экспедиций, многократных проб и неудач, даже после травм, чего уж, они умудрились обнаружить что-то, доказуемо представлявшее собой протеиновую форму жизни. Остатки, если быть точней. Очень плохо сохранившиеся. Но Захария был горд собой не менее, чем ребята из микробиологического центра, потому что он сунул свой любопытный нос и в их проект, даже побывал на их вечеринке, а утром, мучаясь от похмелья, выяснил, что обещал кому-то составить какой-то алгоритм для определения чего-то там. Так что когда по их местному телевидению показывали бесконечное интервью с этими местными очумельцами, а они в свою очередь рассыпались в бесконечных благодарностях всем и вся, Захария счел вполне уместным, что и ему уделили внимание.
Но от ботаников он держался как можно дальше. Во-первых, они носили ужасную одежду. Собственно, как-то неожиданно, но вполне естественно установился негласный язык одежды. Строители предпочитали свои спецовки; инженеры самых разных профилей предпочитали джемперы-жакеты-жилеты-куртки с логотипами своих институтов поверх обычной одежды; военные и паравоенные не расставались с формой, даже когда находились в отпуске, а люд помоложе да понеугомонней увязывался за ними во всякие бассейны и солярии, чтобы убедиться, распространяется ли любовь ко всему форменному и на их нижнее белье. Идиоты спросили бы лучше Захарию или еще пару-тройку человек, на которых Захария, лукаво ухмыляясь, указал бы пальцем, и получили бы полный отчет, но нет, разведывательные действия были интереснее. Кибербоги – их не возможно было не заметить, потому что они все были чокнутыми, и это отражалось в их одежде; они считали своей формой одежду вырвиглазных цветов и невероятных фасонов. Захария был одним из, и он совершенно ничего не имел против.
И были биологи.
Это был совершенно ненормальный и непонятный народец. Подумать только: добровольно ковыряться в земле, чуть ли не с микрометром следить за тем, как растут их цветочки, радоваться, когда они выпускают четвертый листок, и недовольно хмуриться, потому что офигенный и замечательный цветок, от которого простой человек впадал в священный ступор, оказывался недостаточно белым, или один лепесток у него был с дефектом. Или места их обитания. Подходить к ним было чревато для обоняния, но и не только. Для психики тоже: идешь ты себе, кругом тишина, тут водичка журчит, там пахнет, чуть дальше – воняет, и вдруг откуда ни возьмись выныривает, простите за подробности, ботаник с сумасшедшими глазами, и в руках у него какой-нибудь страшный инструмент: ладно совок какой, а ведь и секаторы у них были, и страшные ножницы, и что там еще, и этот сумасшедший подходит вплотную, не опуская свой страшный инструмент, и молча – молча! – смотрит в глаза. Тут у человека с закаленными нервами что-то натягивается и встревоженно дребезжит внутри, а что говорить о таком нежном оранжерейном цветке, коего строил из себя Захария?
В общем и целом они были неплохими людьми, тут уж бесспорно. Были бы плохими, комендант Лутич не стал бы мириться с ними. Отправил бы восвояси и не поморщился. И предварил бы их депортацию убойным рапортом, а вслед таким плохишам послал еще бы и досье, в котором подробно, со всеми деталями, с бесконечными подробностями, схемами и прочей дребеденью объяснил бы, насколько пострадал от них мирный городок на Марсе. Этот вояка был способен на многое. Хитер был. Хитрожоп. Но принципиален. И он охотно терпел всех их, включая Ноя Де Велде. Уже за одно это его следовало представить к именной пенсии, ежегодному двухнедельному оплачиваемому отдыху в каком-нибудь уютном курортном местечке и абонементу в элитный бордель.
Потому что среди чокнутых ботаников, которые везде и всюду тягались в своих ужасных спецовках, тяжелых и нелепых ботинках и непременно с грязными перчатками, заткнутыми в карман или куда там еще, но чтобы совсем близко под руками, которые словно обет дали расчесывать волосы не чаще одного раза в месяц, а говорить только о своих цветочках, Ной Де Велде был, что ни говори, самым чокнутым. Не буйным, по крайней мере, а тихо сходившим с ума в бесконечных лабиринтах этих ящиков, стеллажей, подвесных полок и прочей дряни.
Захария Смолянин своими собственными глазами увидел то, на что ему намекали многие и многие знакомые: что прибытие «Адмирала Коэна» оказывается чуть ли не проверкой на профпригодность для этих вот землероек. Ну а что: прибытие, пришвартовка и прочее проводится в штатном режиме. Крейсер, конечно, был той еще посудиной, огромадной до умопомрачения, но посудины поменьше давно метались между Землей и Луной, например; а еще были искусственные спутники, которые, собственно, тоже болтались в воздухе в полном соответствии с человеческой волей. То есть навигационный отдел делал то, что делали тысячи и тысячи других людей, и ничего особенного. Сам он, умница, душа-парень и просто красавец, мог только красиво постоять в сторонке да еще поучаствовать в приеме товаров, которые «Адмирал Коэн» должен был доставить на Марс, и ничего более; потому что никого ни с какой стороны не интересовала великолепная архитектура их будущего суперискина. Архитекторы, строители и прочие технари точно так же могли попыжиться, что они молодцы, вон, мол, какие здания отгрохали, но от них по большому счету ничего иного и не ждут. Но когда капитан Эпиньи-Дюрсак, к примеру, ступит на марсианскую землю, а за ним в строгом соответствии с корабельной табелью о рангах почву красной планеты испытают и остальные члены экипажа, они наверняка испытают восхищение человеческим гением, оказавшимся в состоянии даже в жестких условиях облагородить жилище человеческое восхитительной флорой.
Поэтому было хорошо, что комендант Лутич в последний момент успел ухватить за шиворот и вернуть в родной оранжерейный пузырь одного из этих чокнутых, а так бы человеческий гений хвастался картофельной пальмой аккурат перед зданием комендатуры – а остальные бы старались не дышать. И этот вот человеческий гений негодовал:
– Она же должна зацвести, как вы не понимаете! Это невероятный случай, Amorphophallus сумел адаптироваться к марсианским сезонам и даже, посмотрите, мы ждали цветок только в следующем году, а он… он…
Комендант Лутич готов был поклясться: в глазах этой землеройки стояли благоговейные слезы. Он же сам был научен горьким опытом: допускать в общество продукты их деятельности только после самой жесткой проверки. На нее времени уже не было, а поэтому решение могло быть только одно: не пущать. Доктор Бруна Сакузи обвиняла коменданта Лутича в черствости и антинаучности, требовала восхититься невероятной красоты очертаниями бутона, великолепным ростом и жизненной силой, готова была и его корнями похвастаться, но комендант Лутич тащил ее и тележку с этим аморфофаллосом обратно в оранжерею. Она все негодовала, что комендант Лутич есть ничто иное, как наукофоб и ретроград, и многое еще, а Лутич облегченно вздыхал: случись такое, что эта штуковина зацветет, а она могла если не завтра, так послезавтра, так никакая вентиляция не спасет от вони.
И ударом под дых: им навстречу выскочил Ной Де Велде, увидел Бруну Сакузи, коменданта Лутича, но в ужас его привела картофельная пальма, возвращенная к родным пенатам.
– Как..?! – отчаянно выдохнул он. – Как?!
Комендант Лутич, успевший за время депортации растения ознакомиться, от чего уберег честнóе общество, выпрямился и щелкнул каблуками.
– Боюсь, у нас, непосвященных в тонкости биологии, несколько отличные представления о прекрасном. Я прошу вас обеспечить наличие на согласованных территориях более традиционных растений и обратить внимание на запахи, которые могут источать растения.
