– Захария Смолянин считает, что его дед до сих пор обладает неограниченным влиянием в генштабе, – мрачно произнес Лутич. – Я хотел бы верить в это, но что-то мне подсказывает, что они не настолько консервативны, чтобы прислушиваться ко мнению старого скандалиста, которого вышибли из генштаба добрых две дюжины лет назад.

– Иными словами? – подумав, решила уточнить Сакузи.

– Иными словами, начальник генштаба позволяет всем думать, что адмирал Смолянин может на него влиять, а так ли это на самом деле, я не знаю.

Более того, Лутич не доверял Аронидесу – тот стоял на самом верху, смотрел на него сверху вниз, ожидаемо знал о Лутиче очень много, возможно, больше, чем сам Лутич, и его не интересовали отдельные личности – Аронидес вынужденно думал в иных категориях, в которых счет велся не единицам или десяткам людей – десяткам тысяч скорей. Или даже больше. Ему весь Марс-сити – дельце на половину средиземноморского гарнизона; ценность города была скорей в его уникальности, в колоссальных вложениях в его жизнеобеспечение, в совокупной стоимости проекта. В потенциальной значимости: на тот случай, если дела на Земле будут обстоять совсем плохо, экологически ли, климатически, социально, физически, как угодно, Марс может оказаться отличным плацдармом для того, чтобы отправить туда Ноев ковчег с ключевыми тварями и там уже начать все заново. С этой точки зрения и Лутич, и Ставролакис были отличными кандидатурами, чтобы обеспечить преемственность. Но как тот же Смолянин был вышвырнут на обочину жизни просто за свой слишком громкий голос и самонадеянность, невзирая на все его заслуги и прочая, прочая, так и им с Лакисом найдется замена – за здорово живешь. Автономия ареанских поселений – это иллюзия, в которой растворяешься, за которой забываешь, что чуть ли не полностью зависим от терранского начальства.

Бруна Сакузи должна была понимать это; судя по внимательному взгляду темных, непрозрачных глаз, она понимала. Наверняка сама сталкивалась с этим не раз за всю свою долгую жизнь. Лутичу было интересно, хотела ли она уточнить его с Лакисом положение, чтобы решить, следует ли ей сменить союзников и присмотреться к тем, кто может занять его место – или что-то другое.

– Я могу думать об этом Смолянине все, что угодно, – кисло произнесла она, – о нашем Смолянине, – поправилась Сакузи, – но он не дурак, Златан. И едва ли питает неубедительные иллюзии насчет деда. Ну и кроме того, анализ статистики ведь проходит через него. – Она снова принялась рассматривать пальцы. – Жаль, что я не могу ничем вам помочь. Что мы не можем помочь вам.

Лутич потянулся и положил руку поверх ее рук.

– Вы здорово помогаете всем нам. Хотя бы тем, что у нас к столу постоянно подаются замечательные овощи и фрукты, – ответил он, улыбнувшись.

– Я не это имею в виду, Златан, – поморщилась она, но вытянула руку из его захвата и похлопала его по руке.

– Я понимаю, – посерьезнев, сказал Лутич. – Но пока и долго еще мы не можем делать ничего, а только ждать. Кстати, служебные записки, которые ты и твои детки подавали мне, тоже пошли в общую связку. И они там очень подсобляют. Скажу прямо: по отдельности, вне контекста они могли звучать немного занудливо, а в общей упряжке – это просто отличная работа, просто замечательно на своем месте.

Сакузи заставила себя улыбнуться.

– Как там ребята? – спросила она.

– Хорошо. Реабилитация проходит замечательно, Дарио уже рвется в бой. Подальше от собачки, я так подозреваю, – кривовато усмехнулся Лутич.

Сакузи неодобрительно посмотрела на него.

– У них отличный песик! – недовольно возразила она. – Между прочим, первое поколение ареанских домашних животных. И это, между прочим, не только фамильная ценность и традиция, но и возможность принять участие в таком, знаешь ли, своеобразном эксперименте.

Лутич закатил глаза. Вот сейчас эта старая клизма начнет рассказывать ему о важности всех и всяческих сфер жизни на Марсе, о том, что все их поселения представляют собой по сути один большой эксперимент, что даже социализация в их обществе значительно отличается от терранской, а что говорить о бедных, несчастных невинных собачках, которым предстоит пережить перестройку организма, которая не может не отразиться на характере, и прочее бла-бла, на которое она была горазда.

И она говорила… и говорила… и говорила… и возмущалась филистерским отношением Лутича к своей великой миссии… и порывалась наглядно показывать ему важность фиксации каждого инсайта, каждого, даже самого мелкого озарения, которое сопровождает их быт; привычно негодовала по поводу недостаточного гидрообеспечения двух пузырей и требовала, чтобы Лутич немедленно отправился с ней, убедился сам и принял мудрое и верное решение об изменении остаточного принципа, по которому, как ей кажется, снабжается вверенное ей царство.

Лутич позволил ей вытащить себя из кабинета, покорно плелся к воздушным компрессорам, а сам прикидывал пути отступления. В конце концов, он шел сюда не за очередной отповедью этой одержимой, а за чем-то куда более важным – ну ладно, более приятным. Но это тоже в некоторой степени важно.

Рядом с компрессором стоял Ной Де Велде. Нервно сжимал в руке секатор, причем коменданту Лутичу почудилось: жесты Де Велде, даже сила, с которой тот сжимал, менялась – мерцала, что ли. Особенно когда он завидел Бруну Сакузи рядом с Лутичем.

Соответственно коменданта Лутича начал терзать вопрос: делать ли вид, что они случайно встретились, или прекращать притворяться и идти прямо к нему. С одной стороны, пока еще их отношения были чем-то эфемерным, неустойчивым, как астат. Что за отношения и насколько неустойчивые, Лутич предпочитал не задумываться вообще, чтобы не вздумать задать вопрос, на который, чего доброго, получит неприятный ответ – ответы на определяющие судьбу вопросы чаще всего оказываются радикально противоположными желаемым и необходимым. Пусть лучше так, как есть, неопределенно и без особой надежды, но и без очевидных разочарований. Со встречами, которые вроде как случайны и на второй взгляд тоже ничего особенного из себя не представляют, с отношениями, которые иначе как приятельскими назвать нельзя – вроде как, но кто его знает, что скрывается за прозрачными голубыми глазами да за большими линзами очков. И что творится в тех отделах головного мозга, которые отвечают за простые человеческие эмоции, чувства там и прочую дребедень, о которой коменданта Лутича подзуживали задумываться все чаще какие-то странные и неожиданные, непривычные и необоримые практически томления – иначе их не назвать.

О чем еще не хотелось думать совершенно, так это о причинах, по которым старая ведьма Сакузи внезапно заговорила отчетливо иным голосом, не то чтобы насмешливым – нет и нет; возможно, злорадным, а еще радостным – бесспорно. Всенепременно. Словно Златан Лутич – ее блудный племянник, который долго отсутствовал, но вдруг вернулся и решил порадовать старушку Бруну офигенным подарком – как минимум гербарием из тысячи двухсот ареанско-венерианских растений. Или хотя бы бактерий. Или хотя бы вирусов. Или хотя бы цепочек ДНК или даже РНК, но которые определенно существуют на Марсе и никак не на Земле, и просто подарил ей их, вдобавок ко гранту на пятьсот тысяч койнов и пожеланию, чтобы на него была основана еще одна лаборатория.

Милейший и кротчайший Ной Де Велде слушал треп Сакузи, не мигая, плотно сжав губы и нервно сжимая злосчастный секатор. Лутич изучал бесконечные стеллажи с горшками и колбами, кусты и деревца вдоль стен и между рядов и старался не пялиться на Де Велде – а хотелось. Этот засранец опять ел что ни попадя, и в результате у него щеки шелушатся, а может, еще по какой-нибудь другой причине. Кажется, он даже предпринял попытку облагородить прическу, и хрен его знает, проделал ли он это сам и вот этим вот секатором или обратился к кому-то из других малахольных землероек, потому что на пристойную работу уважающих себя парикмахеров мочалка на голове Де Велде не подходила. А у него были мягкие волосы, и уход за ними требовался соответствующий. Лутич знал это очень хорошо: провел как-то в бессонную ночь, наполненную все теми же томлениями, немало времени за изучением страниц сети, на которых обсуждались типы волос и возможные стратегии ухода за ними.