– Златан, ты чего? – осторожно спросил он.
– Желаю хорошо отдохнуть перед тем, как приступить к рабочей смене, – вежливо произнес Лутич.
Лучше бы он Захарию пнул, наверное. Он развернулся и пошел прочь от Захарии; тот не сразу сообразил, а когда понял – бросился за ним, встал на его пути и заорал:
– Ты еще непорочную деву из себя построй, полукиборг хренов! Обиделся он, придурок искусственный! Какая классная стратегия – все слова в чужой адрес перетягивать на себя! Я ни слова о тебе не сказал, я только о себе говорил, чурка ты форменная!
Он топал ногами и потрясал руками. Нет, на самом деле топал ногами. Лутич удивленно смотрел на его ботинки, и ему хотелось улыбаться: ботинки у этого заразы были такие – такие лапочкины. С голографическим изображением Марса и спутников, со шнурками из новомодной «свинцовой» фольги – полимера, разработанного прямо на Марсе в крохотной любительской лаборатории, материала, который, если верить первым сообщениям этих двух умельцев, по своей способности задерживать радиацию был равен примерно семи сантиметрам свинца. Хвастались, сволочи, наверняка привирали, чтобы набить себе цену. Но где еще оказаться их фольге, этому новомодному и на всех информационных платформах восхваляемому чуду, как не на ботинках Захарии Смолянина?
Улыбался Златан Лутич или нет, он сам не смог бы сказать. Он думал, что улыбался, а судя по тому, как Захария бесновался перед ним, так скорей нет, чем да. Наверное, ему позлиться полагалось. В конце концов, он был бы дураком, если бы считал, что люди здесь не знают, что он на сорок процентов состоит из протезов. Со многими Лутич допускал странное общение: я знаю, ты знаешь, я знаю, что ты знаешь, и ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, и мы оба делаем вид, что ничего такого, что все в порядке и все естественно; но скажи его собеседник хоть слово на этот счет, Лутич прекратил бы любые контакты с ним. Времени прошло семнадцать лет, а все равно было больно. Лутич был, считался и считал себя одним из лучших солдат, и оказаться обрубком, половиной человека – такое ему и в страшных снах привидеться не могло. После бесконечных операций, куда более утомительной восстановительной терапии, после бесед с начальством, которое смотрело куда угодно, но не на него, а сообщало гадкое – о почетном назначении в первый город на Марсе – Златану Лутичу нужна была еще одна восстановительная терапия; к его горькому, злорадному удовлетворению, даже ставя его в известность о новом назначении и о понятной необходимости держать язык за зубами, начальство ни слова не сказало о том, что из себя отныне и навсегда представляет Лутич. Не осмеливались, сволочи. Такого ни одна, самая элитная, самая щедрая страховка не покроет – этой возможности быть человеком. Полностью человеком, как тот же лапочка Смолянин, у которого даже зубы свои – не безупречно белые и не безупречно ровные.
Лутич был уверен, что никогда не сможет смириться с этим, хотя ему и приходилось жить. А ты смотри – нужно было, чтобы Смолянин вспылил, не тот старый хрен и скользкий ублюдок, который доводится Захарии папашей, а этот вот буйный. Нужно было, чтобы этот буйнопомешанный прыгал вокруг и орал, что человеком делает не то, что снаружи, а то, что внутри, и если бы судили по внешности, то в экзотический зверинец следовало бы сдать его, а не Лутича, и вообще что за самонадеянность и самовлюбленность – считать, что своя драма самая драматичная драма в мире, и никакие их драмы не передраматичат свою драму по драматичности. И что-то еще о том, что у Лутича в мозгах одна только извилина и есть, и та – след от фуражки; и за то, что этого засранца прорвало и он не смог бы заткнуться и перестать резать правду-матку, даже если бы сильно захотел, Лутич был ему бесконечно благодарен.
Так что Златан Лутич все-таки улыбался.
– Так мне Майю Фишер просить не надо? – спросил он.
Захария Смолянин наконец пнул его. С наслаждением, не скрывая того, что знает, что у Лутича не нога, а протез, и можно не скрывать, что он это знает, а значит, бить по голени так, чтобы звон стоял. По левой ноге и со всей силы.
– Ты вообще отупел, скотина солдафонская? – рявкнул он, но уже без задора, больше по инерции. – Конечно не надо.
Он оттопырил нижнюю губу, подергал себя за дред и привалился к стене.
– Я сам ее попрошу, – добавил он.
Лутич подошел к нему поближе. Занес руку, но так и не смог определиться, что сделать – ткнуть Лапочку в плечо, обнять его, похлопать по спине или тоже подергать за дред. Тем более давно хотелось – любопытно, что за штука такая. Но отчего-то было боязно, и Лутич опустил руку.
– Серьезно? – скептически спросил он, прислоняясь к стене рядом с Захарией.
Тот высокомерно посмотрел на него.
– Ну разумеется, – снисходительно произнес он. – Ты же не думаешь, что я единолично возьмусь за такую ответственную задачу? Разумеется и бесспорно, я гений и умница, я блистательный специалист и замечательный инженер, но как и все люди, я субъективен и однобок. А эта зараза – такая зараза…
Захария скривился.
– Стерва, – жалобно протянул он и повесил голову. – Сука языкастая.
Лутич согласно угукнул, но жалеть Смолянина, на что тот явно напрашивался, отказывался.
– Кто будет пузырь измерять? – практично спросил Захария после полуминуты молчания, во время которой успел: попечалиться и пожалеть себя еще немного, повосхищаться мужеством своим и Лутича, полюбоваться своей чуткостью – это в первые четыре секунды, а в остальные двадцать шесть – прикинуть, что за задача им предстоит.
– Как именно? – учтиво осведомился Лутич.
Пузыри были сложными не только с чисто конструкционной точки зрения, но и по степени напичканности разными механизмами и датчиками сооружениями. На них уже было навешано много самых разных измерительных приборов. И ряд сведений поступал нон-стоп на центральный пульт, сиречь в гиперкомпьютер. Информация была не то чтобы исчерпывающей, но ее уже было много, а количество пузырей приближалось к сорока, и возводились еще семь, а для десяти готовился фундамент. И данные обо всех их собирал и обрабатывал гиперкомпьютер. Впрочем, Лутичу что-то подсказывало, что это не та информация, которую можно будет применять в деле, им задуманном.
Захария стал напротив него и упер руки в бока.
– К секретной информации я подпущу тебя и Майю только после проверки и получения допуска, – предупредил он.
– А кто выдаст нам допуск? – заулыбался Захария.
– Я, – с готовностью признался Лутич. – Но это не скажется на качестве проверки. А еще на содержании договора, который вы с ней подпишете, и уже на этом основании получите возможность работать с информаций. Безопасность, мой друг.
Захария пожал плечами.
– Удивил ежа… – буркнул он.
– Когда определитесь, что еще вам нужно, чтобы все как следует просчитать, скажешь мне. Лакис отберет ребят, они установят дополнительные анализаторы. Вопросы?
– Когда будет готов договор?
Лутич улыбнулся. Его глазные яблоки задвигались – признак того, что он что-то отмечал на виртуальном экране.
– Я отослал его тебе, – самодовольно сообщил он.
Захария, вернувшись домой, первым делом отправился к своему марсианскому песку. Дурь, конечно, но лоток все еще стоял у него в комнате, то есть у них – у Захарии и Николая, чтоб ему непрестанно икалось, Канторовича. Правда, пришлось приколебаться к ребятам из метеолаборатории, а за ними – к тем умельцам, которые, чтобы избавиться от приставучего Смолянина, готовы были сделать все и быстро, лишь бы избавиться от него. А причина, по которой Захария пристал к ним после визита к метеорологам, была скучна: песок, который принесла ему Бренна Аркинсон, переставал быть марсианским, как только попадал в помещение. Потому что вне жилых помещений и на поверхности Марса это была мельчайшая пыль, в которой воды было максимум десятая доля промилле. Попав в помещение, песок быстро отсыревал и терял всю свою ареанскость. Что Захария установил, отымев мозги метеорологам, а затем проставившись бутылкой от Эсперансы. Не особо раздумывая, от них Захария направился к механикам с требованием сделать для его лотка саркофаг. Настоящий, понимаешь, саркофаг, в котором можно создать настоящую ареанскую атмосферу. Что они и сделали, потому что от Захарии можно было отцепиться, исключительно исполнив его просьбу. В стенки же были вделаны мембраны из суперэластичного латекса; Захария натянул их, дотянулся до большого камня, чуть повернул его, поправил два маленьких камешка – Фобос и Деймос, значит, – и подвинул похожий на фасолину камень из вулканического стекла от них подальше и ближе к правой стороне саркофага. «Триплоцефал» все отдалялся от Марса.
