Леголас уже двинулся было в угол, но вдруг замер: на столе, заслоняемый миской, лежал какой-то плоский блестящий предмет. Эльф шагнул к столу. Это было ручное зеркало, редкая в Ирин-Тауре вещица, и Леголас каким-то краем сознания отчего-то сразу понял, что оно было принесено сюда не случайно. Он медленно протянул руку, стиснул холодную серебряную ручку так, что твердая филигрань впилась в ладонь. Вдруг накатила дурнота и заломило виски, но Леголас не стал вникать в причины. Он еще миг поколебался и быстрым твердым движением поднял зеркало…
Из темноватого, покрытого тонкой паутиной мелких трещин овала на него смотрело изможденное лицо много страдавшего Квенди. Синеватые тени лежали вокруг янтарных глаз. Симметричные цепочки ссадин, словно кровавый узор от когтей хищной птицы, пересекали высокий чистый лоб, отмечая места, где недавно щетинились шипы. Четыре ровных надсечки, следы клыков, багровели на гордых губах. Слева на челюсти лиловел припухший кровоподтек от удара. Глубокие борозды на лице, шее и подбородке обратились тонкими линиями подживающих царапин.
Леголас уронил зеркало на стол, закусывая губы и охватывая голову дрожащими ладонями. Он рвался к этой желанной минуте, он алкал ее, как почти несбыточного чуда, он уже почти принял то, что чудо это так и останется недосягаемой горькой мечтой. И вот она настала, грянула, уже нежданная, нечаянная, и Леголас не знал, как объять, как вместить этот несказанный миг счастья. Время замерло в четырех стенах кельи, сгустилось, как застывающая патока, и Леголас стоял, не двигаясь, почти не дыша, все так же сжимая голову руками, словно сдерживая внутри переполнявшее его смятение. Он не услышал торопливых шагов, и резкий звук распахнувшейся двери застал его врасплох. Леголас обернулся, еще не очнувшись от своих грез и растеряно опуская руки. На пороге стоял отец…
… Трандуил понятия не имел, какой сегодня день. Как не имел понятия, где его отряд, какая снаружи погода, и не рухнуло ли небо наземь. Обо всем этом было, кому печься. Для него же мир сжался до узкого ложа, застеленного меховыми пледами, на которых распростерся сын.
Король почти не отходил от него, никого не допуская к заботам о Леголасе, собственноручно промывая раны и ссадины, вперемешку бормоча молитвы и заговорные слова и то и дело замирая, чтоб прислушаться к неровному дыханию. Ему словно казалось, что стоит лишь отвернуться, и новые беды выползут из темных углов кельи, поглощая его едва вновь обретенного сына. Трандуил подолгу сидел у ложа, сжимая израненную руку Леголаса в ладонях и порой что-то совсем уже беззвучно шептал. Он не смыкал глаз и ничего бы не ел, если б не радение бдительного Таргиса, каким-то неведомым манером поспевавшего повсюду.
Время шло, а принц все так же лежал в беспамятстве, и Трандуил то смиренно продолжал свое бдение, то приходил в беспокойство и метался по келье, изнемогая от собственного бессилия что-то немедленно изменить. Сармагат пытался ободрить короля, напоминая, что исцеленные всегда долго не приходят в себя, а сам тоже хмуро шагал по каминному залу, погруженный в тревожное ожидание.
Трандуил отлучился всего на час, совершенно изнемогший от снедавшего его тягостного нетерпения и надеявшийся за обедом отвлечься каким-нибудь малозначащим разговором. Но, сидя за столом у огня, он торопливо поглощал жаркое, почти не замечая вкуса. Сармагат так же молчаливо мял в пальцах салфетку, и, подняв на него глаза, лихолесец увидел в его взгляде отражение собственного напряжения. Странно, но за эти трое суток, едва обмениваясь за день десятком фраз, Трандуил как никогда ясно чувствовал близость прежнего Гвадала…
… Да, он отлучился всего на час. На тот самый час, важнее которого не было… И сейчас рука до ломоты стискивала дверное кольцо, и дыхание пойманной птицей мелко трепетало в самом горле, и что-то наверняка нужно было сказать. Но король продолжал молча смотреть на сына, ощущая, как в груди расширяется что-то горячее, бестолковое и непокорное, совершенно незнакомое ему, всегда умевшему дать имя любому своему чувству и надеть на него прочную узду.
А Леголас не отводил взгляда от отца, неловко держа на весу руки, которые так и забыл опустить. Его лицо, утратившее сумрачное выражение холодной решимости последних дней, казалось беззащитным, растерянным и невероятно юным.
- Батюшка… – пробормотал он вполголоса, а потом шагнул к королю и порывисто сжал в объятиях. Он терпеть не мог этого ребяческого слова и не употреблял его с тех пор, когда, совсем мальчишкой, впервые надел старинную корону наследных принцев Лихолесья. А сейчас оно само сорвалось с уст, и Леголас обнимал отца, впервые за тысячи лет не ощущая ни тени неловкости или принуждения. Пожалуй, только в этот миг он до конца поверил, что вчерашний день канул, унося с собой свою черную бездну.
Разомкнув руки, Леголас отпрянул назад, переводя дыхание. Что-то заговорил, будто продолжая когда-то начатую фразу, сбивчиво и прерывисто. И вдруг осекся:
- Отец… отец, ну что же ты…
- Отстань, – глухо проворчал Трандуил, отворачиваясь и утирая глаза рукавом. Балрогово серебряное шитье мерзко царапало лицо, а слезы лились и лились по щекам, равнодушные к усилиям короля прекратить непотребство. Наконец эльф снова обернулся к сыну и охватил за плечи:
- Прости, Леголас, я все не приду в себя. Все никак не поверю, что ты не грезишься мне после всех этих мытарств. Ты был в беспамятстве почти три дня, порой мне казалось, что я не слышу твоего дыхания. Я совсем разуверился в справедливости Единого за эти проклятые дни.
Принц улыбнулся все так же растерянно и оглушенно:
- Пустяки, отец. Я сам все еще в любой миг готов проснуться. Тело словно не мое, каждая кость болит, будто меня сапогами отходили. И не пойму, где настоящая боль, а где поддельная.
Он покачал головой, поднимая правую руку:
- Вот здесь запястье горит, как когтями разодранное, а на деле…
Леголас вдруг оборвал фразу, не договорив, и улыбка медленно погасла на его лице. Стоило чуть улечься первому радостному потрясению, как мысли начали проясняться, заметавшись, будто выпущенные из корзины мыши. Хлестким ударом пришло осознание, что за пределами кельи, сейчас переполненной волнами ослепляющей эйфории, существует весь прочий мир, и именно какому-то из даров этого мира он, Леголас, обязан бушующим в нем счастьем…
- Отец, – принц вскинул глаза на Трандуила, уже почти овладевшего обуревавшим его накалом чувств, – у нас будет еще время вознести хвалу Единому. А сейчас расскажи мне, что произошло, или я так и не отрезвею. Ты говоришь, я был исцелен уже три дня назад. Но я почти ничего не помню, голова полна каких-то обрывков, осколков, черепков, и они кажутся мне совершенно настоящими, хотя не могут быть правдой.
Леголас умолк, провел рукой по кровоподтеку на челюсти, коснулся ноющего затылка, словно пытаясь привязать этой вполне реальной болью свои смутные воспоминания к действительности.
- Так что же, это и был тот самый обряд? – пробормотал он, – я не стыжусь сказать – там, в этих обрывках, было страшно. Так страшно, как мне нигде никогда не было. Я был там чудовищем, таким, каким ни разу не ощущал себя даже во время обращения с его самыми худшими приступами бешенства. И еще… – Леголас запнулся и вдруг резко вдохнул, бледнея, – там со мной был Сарн! Его я помню совершенно отчетливо! Отец… Это Сарн исцелил меня? Не молчи! Это был он?
Король тяжело вздохнул и потер лоб:
- Да, Леголас, тебя исцелил Сарн, – отсек он сумрачно и твердо.
Владевшее принцем радостное волнение разом сошло на нет, сменяясь поднявшимся откуда-то изнутри леденящим предчувствием.
- И что же? – отрывисто спросил он, – отец, не мучай меня, не подбирай слов! Я достаточно вынес, не надо пытать меня этими стараниями меня же защитить! Просто скажи, где мой друг? Он… он мертв? Эру, отец, я отказался от твоей помощи, чтоб не подвергнуть тебя опасности, но моя проклятая шкура все равно стоила жизни тому, кто мне дорог?!
