- Смотрю, ты тоже не в настроении сегодня – так ты, значит, думаешь, – горько усмехнулся Коба. – Слово «дружба», Лёва, подразумевает для тебя целенаправленный и ритуальный обмен теплотой души, как материальным товаром? А как же бескорыстность, желание помогать от чистого сердца?
Каменев на минуту отвернулся от Кобы вперёд, глубоко задумавшись над словами товарища.
- Я ценю то, что ты считаешь меня своим другом, Коба, но ты даже не хочешь понять меня, вдруг у меня тоже проблемы существуют?
-Тебя что-то беспокоит? – с неподдельным сочувствием спросил большевик. – Интересный какой, откуда я могу знать, если ты не говоришь.
- Зря я затронул эту тему, так бы вряд ли и сказал…
- Что ты ломаешься, как девица на ярмарке? – со своим национальным чувством эмоций воскликнул Коба. – Ты не доверяешь мне?
- Коба, прошу тебя, не задавай мне такие провокационные и грубые вопросы, – не выдержал Каменев и с мольбой обратился к Кобе. – Ты же товарищ мой, столько времени вместе, вряд ли я заслужил такое отношение.
- Ты скажешь или до сумерек ждать придётся? Не лето, к вечеру теплеть не будет.
- У меня в последнее время начали возникать опасения, конкретно вопроса…перманентной революции.
- Опасения?
-Да, просто из памяти не уходит этот жуткий июль, да и август нерадостный, а вдруг не получится и сейчас? – Коба заметил, что глаза Льва непроизвольно заблестели, а голос дрогнул. – Что если на этот раз Керенский не ограничиться одними арестами и убьёт нас всех?
- Ну и напрасно беспокоишься. Думаю, Владимир Ильич вряд ли бы стал подвергать нас всех риску, если тот бы действительно существовал. Ты стал каким-то нервным в последнее время, неужели месяц заключения в «Крестах» так повлиял на твой безмятежный характер?
Каменев отрицательно покачал головой.
- Ты просто не знаешь нашего Ильича, – печально отозвался он. – Со временем обязательно поймёшь меня – даже месяц невольного заключения может полностью поменять человека.
- Ха, почему же не изменил Троцкого? – снова с горечью усмехнулся Коба. На этот раз его сарказм был не без основания. Но Лев твёрдо возразил ему.
- Изменился, ты просто не общался с ним после амнистии.
- Да ты что? – удивился Коба. – И он теперь всем при встречах приветливо кивает и делает хотя бы ровно столько, сколько языком трепет.
- Врать не буду, насчёт приветствия не знаю, но то, что его стало мало слышно, это точно. Как ни посмотришь, куда-то торопиться, даже вчера сказал «нет времени на разговоры». С ним, очевидно, что-то произошло, кто-то на него имеет влияние.
- Догадываюсь, кажется, – в голове у Кобы невольной смутной мыслью пронёсся диалог Ленина и Дзержинского летом в Разливе. – Так ты больше не нервничаешь?
- Всё нормально, Коба, – слабо улыбнулся Каменев. – Просто отлично, тихий, хоть и прохладный денёк, чего ещё желать?
Но большевика не удовлетворил такой ответ. Слишком хорошо он знал Каменева, чтобы просто поверить в такой неубедительный отзыв.
- Ты точно в этом уверен? Успокоился?
- Абсолютно, mein freund (мой друг). Не беспокойся, – Каменев доверительно по-товарищески приобнял Кобу за плечи. – Лучше расскажи, где же всё-таки Ленин?
- В Финляндии, я перевёл его туда ещё в августе.
- И как долго?
- До холодов, это точно, да и потом, не думаю, что он захочет пропустить переворот.
- Если он ещё состоится…
- Хватит, Лев! – возмутился Коба, увернувшись от объятий Льва. – Ты начинаешь напоминать мне августовского Зиновьева.
- Ах, как бы мне хотелось увидеть Гришу, я переживаю, а вдруг его выследили? Он же недалеко от Петрограда.
- С тобой точно что-то не так. Амнистия же! Ты бы о себе побеспокоился, а не о Зиновьеве.
Каменев резко остановился, вынул из кармана нечто похожее на спички и сигареты. Брови Кобы невольно поднялись, он явно не ожидал увидеть когда-либо такую картину.
- Ты же не куришь! – воскликнул он. – Когда ты начал?
- Там же, в «Крестах», – ответил Каменев, закуривая. – Прав ты, Коба, нервы стали ни к чёрту совсем. Как бы эта амнистия не отпущена нам предсмертным глотком свободы.
- Снова ты свою шарманку завёл. Мне кажется или ты просто боишься революции?
- Да, боюсь! – сорвался голос Каменева. Лев с силой отбросил сгоревшую спичку на дорогу. – Не для того мы так долго искали пути исхода, чтобы лежать на асфальте в луже собственной крови с пулей в виске.
- А как же «Катехизис»? А партия? Если бы здесь был Ленин, он бы сказал, что это…
- …контрреволюция? – Лев с вызовом сделал шаг к Кобе. – Ты уже, честно говоря, достал прикрываться Лениным! Сам возьми и скажи, как думаешь – контрреволюция, враг народа и прочее, если, конечно, станешь Вождём.
Жёлтые глаза Кобы блестели от негодования, а трепетавший от ветра шарф буквально давил на шею. Стало трудно дышать, противоречить Каменеву просто не хватало сил, и желание грубить ему как пришло, так и ушло – мгновенно.
- Прости, Лев, – большевик грустно опустил голову. – Я не могу равнять себя с Владимиром Ильичом – я совершенно не такой. Он – Ленин, вождь мирового пролетариата, а я – журналист всего лишь, но я горд тем, что Он хотя бы на время поручил мне руководство ЦК. Ты прав был тогда – в апреле, что на землю вернуться надо. И… я давно хотел спросить тебя кое о чём важном. Могу?
- Конечно, Коба. К чему такие церемонности?
- В последнее время я часто слышу о неких иллюминатах, но ничего конкретно понять о них не могу. Знаю, что Керенский один из них…
- Я… сам не в курсе всего, Коба, – нехотя отвечал Каменев, пряча глаза. – Неудачный вопрос, но я могу сказать, что есть сионистский орден, а их цель – установление мирового порядка или господства.
- Так вот почему Владимир Ильич так негативно настроен по отношению к Керенскому! – осенило Кобу. – Он хочет захватить Россию и уничтожить всё, чем её народ гордится.
- К сожалению, это всё, что я могу сказать, вообще нас это не должно касаться. Пойдём обратно в Смольный, холодает…
- Твоё право, – тихо ответил Коба. Сложнее и ужаснее всего для него было усомниться в лучшем и единственном своём друге.
Он не мог поверить, что Каменев мог не договаривать или того хуже – обманывать его, да и особого повода для этого Лев не давал. Поэтому, Коба решил на время забыть эту тему, поправил шарф и тоскливо напоследок оглянул улицу. Ветер подхватывал горстки сухой, шелестящей золотой листвы, которые так старательно собирал дворник Савелий Иванович с мокрой и рыхлой земли и проносил по всей улице, между группой легкомысленных юных барышней, развевая их плащи, стараясь выхватить из их тонких рук зонтики. Поистине, сложно было не любить русскую осень. Последуем же за порывами сентябрьского ветра – по адресу Смольного проезда, дом 1. Раньше это здание принадлежало институту благородный девиц – одно из самых красивых в Петербурге. Белоснежный фасад его был украшен колоннами, классическим, не вычурным орнаментом. Гармония, простота, строгость и логичная лояльность – всё это и привлекло большевиков, когда те были в поиске здания, после того, как их вытеснили из Дворца Кшесинской.
- Нет, Александра Михайловна, категорически с вами не согласен в этом вопросе.
В вестибюле Смольного рядом с гардеробом по обыкновенной привычке между работой или ближе к вечеру, как сегодня, собирались большевики. Некоторые торопились домой, ну а некоторые предпочитали принять участие в светских беседах. Мужчина еврейской внешности, возмущению которого не было предела, пытался найти своё пальто, среди множества таких же. Около него стояла женщина. Было видно по хитрой улыбке, что её забавляет и даже смешит негодование союзника.
- Ах, Моисей Соломоныч, как же вы старомодны. Двадцатый век на дворе, нужно мыслить современнее.
Бросив взгляд на коллегу, Моисей Урицкий – революционер со стажем, покачал головой. Ему сложно было повысить голос на женщину: короткие тёмные волосы были завиты под химию, одета она была в элегантную тёмно-коричневую блузку и юбку-карандаш с тонким кожаным ремнём. Она была одной из нескольких женщин в большевистской партии, более того – являлась одной из почётных членов ЦК. Благодаря ей товарищи всегда могли быть в курсе последнего слова европейской моды. Сегодня же у Александры и товарища Урицкого разгорелся невероятно эмоциональный диалог, свидетелями которого мог стать каждый желающий.
