Характерной чертой «экстремальной культуры» является всесокрушающий гнев одних авторов (типа отрицательницы А.Витухновской) и бодренькая эклектика других. Одни любят проявить себя в деспотии формы и в хулиганстве языка, другие явно испытывают затрудненность в языковом выражении. У назначившего себя в лидеры «рискового поколения» новых реалистов Сергея Шаргунова, кажется, напрочь отсутствует элементарный эстетический слух, если он способен (в художественном-то якобы!) произведении написать: «Послушай, читатель, ну это так прикольно стоять над этими двумя головами, и знать, что они обе были твои, с красными и розовыми губами». Но я не буду говорить о «творчестве» Шаргунова, так как пока творчества никакого нет — есть субтексты из субкультуры (с той же разницей, как между продуктами и субпродуктами), есть скучные пошлости о «постельной возне» и имеются «правильные мысли», которые гораздо мизернее, примитивнее «всех мертвых» для Шаргунова писателей. Боюсь, что нет у Сергея того литературного дара, который заставил бы жить им настолько полно, что писать манифесты было бы попросту не интересно и не нужно. Манифесты писали те, кто по преимуществу так и не состоялся как большой писатель, кто входил в литературу с костылями эпатажа, на ходулях прикольности — прочтите манифесты футуристов, имажинистов и прочих неистовых «истов».

Экстремальная культура упрямо стремится к созданию некой «словесной реальности», которая бы обеспечивала «дело революции». Но поскольку «дело революции» все больше становится позиционной игрой, то параметры экстремальной культуры задаются элементарным прагматизмом. В «Дне литературы», очевидно, считают, что ведут «умную политику», печатая Свириденкова, Сенчина, Шаргунова, «оттягивая» их от либеральных и тусовочных изданий. Но на самом-то деле этим ребяткам абсолютно все равно где печататься! Владимиру Бондаренко кажется, что он усиленно из них «строит» экстремальную литературную оппозицию («когорту двадцатилетних»), но картинка, увы, получается другая — сам Бондаренко бледно и безответственно выглядит, играя в поддавки с тем же Шаргуновым.

Я помню Сережу Шаргунова в ту пору, когда он (как сам вспоминает) «даже прислуживал в алтаре» и «шел впереди пасхального крестного хода». И мне просто грустно смотреть на то, что он с собой делает, излишне хлопотливо беспокоясь о том, как он выглядит. Я действительно не припомню в литературе (кроме модернистов начала прошлого века) таких бесцеремонных самоаттестаций, таких манерных самолюбований: «Когда я заявил» о «новом реализме»…; «смелые публицистические заявления, те раскованные тексты, которые принадлежат мне»; «я прекрасно знаю всю православную традицию»; «у меня… идет некое проповедничество». Право, так и хочется повторить слова классика: «Слишком много собой интересуетесь, молодой человек».

Но поскольку никакой ответственной стройности, четкости и обязательности в том, что говорит Шаргунов нет, то его кочующий по разным изданиям «манифест литературы» выглядит странным уродцем. И не стоило бы судить об этом чудище, у которого голова не согласуется с языком, но, как говорится, иногда бывают ситуации, хорошо известные в русской критике, как дело чести. Попытаемся обрисовать шаргуновского монстра, так как он явно не видит себя и не слышит (а с его «оскалом упыря» и «ухмылкой киллера» — ну, просто кажется Бондаренко-2).

Итак, каков же состав «нового реализма»? Начнем с того, что как-то смешно говорить о «новом реализме»: только что С.Казначеев сражался за экслюзивное право на этот термин, много раз используемый, в том числе и П. Басинским. Подозрительно часто (каждые пять лет?) возникает у нас «новый реализм», а сама частота его появления свидетельствует о его ситуационной удобности: патриоты всегда с симпатией отнесутся к устоявшейся положительности «состава наименования», а либералы нынче тоже склонны к большей реальной, мускулистой ощутимости текста

Взятый напрокат «новый реализм по Шаргунову» предполагает «свой большой стиль». Определять его размер («большой») будет, очевидно, никогда не бывавшее еще синтезирование «каких-то (вот именно, “каких-то”! — К.К.) либерально-патриотических начал с яростно свободными, даже анархистскими». Элементами «синтеза» окажутся не только все идеологии (новый идеологический глобализм чрезвычайно удобная штука и выгодная для торговцев идеями), но в его состав войдет «романтическая идея», «высокая идейность», категорический антидогматизм (без «чавкающего болота» прежних писателей), «безоглядность», авангардистская «очистительная суть», «остро выраженная экзистенция» (из той же, очевидно, области, что и бондаренковская метафизика), экстравагатность и парадоксализм… Кажется, на этом список элементов коктейля под именем «экстравагантного синтеза» и химического патриотизма Шаргунова можно завершить.

Но для Шаргунова все это лишь слова. Какое примитивнейшее (до него не дошли даже крутые постмодернисты) писательское пожелание «народности»: народный читатель «выпьет глоток пива, перелистнет страницу» шаргуновской книжицы! Народный читатель до краев наполнен пивом, как прежний — классовым содержанием. Какое прибедненное доказательство «поэтичности народа»: подростки с ножами «говорят стихами». Но не менее поразительно полное отсутствие мужской рациональности, проверки себя логикой. Шаргунов о Шаргунове пишет как порхающая институтка, для которой «дыхание православной традиции», конечно же существует, но больно уж «хочется замуж», так что послабления делаются самые «варварские», вне «конфессиальной конкретики».

Сергея Шаргунова с комфортом разместят в «красном джипе», как, впрочем, и в белом, и в черном (туда же уместятся «костлявая» Денежкина, «тяжеловес» Сенчин и не имеющий пока обозначения юный Свириденков). Сергея Шаргунова будут с удовольствием использовать в качестве попутчика.

Вертлявое желание «быть лидером», «пионером с горном и барабаном» не только маскирует неумение Шаргунова быть писателем, но и открывает его непомерную амбицию выжимать «с помощью литературы» максимум газетно-журнальных площадей. И будет логично, когда все свои химеры он променяет на статус «общественного деятеля» широкого разлива — мирового парня, ведь его уже сейчас «вселенские вопросы трогают». (Статья писалась, когда Шаргунов еще не был лидером молодежной «Родины», так что, жаль, ноя оказалась права в своем прогнозе). Пока же он в нужном месте не забывает сказать об «особенности нашего русского пути» (это еще входит в имидж начинающего деятеля). В другом месте — заявить об «обостренном чувстве свободы». Об особенности же движения из такого неудобного положения (либерально-консервативно-анархически-экстравагантного) давно сказано великим баснописцем Крыловым.

Идея синтеза в культуре чаще всего возникает в эпохи смутные. В начале XX века была популярна идея «соборного театра» (как синтеза культа, церкви, философии и культуры) или «всенародного театра», который «овладевает улицей для того, чтобы улица стала театром-храмом» (Вяч. Иванов). Да, поставлена была пара спектаклей в Башенном театре Вяч. Иванова… Сугубые эстеты, презиравшие человека толпы и улицу, тащили при этом именно на улицу культурные святыни, «адаптировали» к улице христианство. В реальности же, что тогда, что сейчас, благостное всеединство и мажорная «соборность» культуры давали всегда мертвые всходы, порождали разрушительные вирусы. Чем «мистичнее», «метафизичнее» были теории, тем атеистичнее был результат. Чем более «символическое и загадочное» хотели выявить и выставить на обозрение публики, тем больше лезла вперед самая грубая и наглая плоть. Модные декадентские «уклоны» и «прыжки мысли», мистическое сусло «эстетики страданий и наслаждений» тех лет вполне сродни нынешнему вареву под названием «единый литературный процесс». Гадость эта давно известная. Она приготавливается тогда, когда нужно обязательно что-то «спасать» (русскую культуру, например), но «спасать» так, что нужно ее превратить во что-то другое — в парадоксализм, в частности.