«Революционный перец» в изображении бравых историй генералов спецслужб и особенно главного героя, коктейль из «белого» и «красного» (главный герой мечется в поисках правды от «белых мощей» монархов к «красным мощам» мавзолея), идеологический винегрет из золотого Покрова Богородицы и усатого Сталина, православный демократизм (тут пригодился и Патриарх, на мэрской тусовке наблюдающий эротический танец голой девицы), мусульманский «эзотеризм» (русский офицер посещает мечеть, находя ее вполне пригодной для теплой молитвы) — все в этой книге перепутано и перетасовано. Но, тем не менее, этот миражный роман, кажется, не забыл теорию марксима-ленинизма — и тоже навыворот. В учении том была абсолютизация объективных движущих сил истории, а в романе — полная абсолютизация субъективной воли заговорщиков. Там творцом бытия был народ, здесь же — спецслужбы. Там был откровенный атеизм — серый, тотальный, но и в чем-то более честный в своей прямоте, здесь же использование веры как «эстетического компонента» (правда, без различия мусульманской или православной составляющей), как идеологического — в духе времени — приема. Там человек был «винтиком» государственной машины, здесь он настолько автономен, что сама имперскость-державность, о которой Проханов пишет много лет, скукожилась в романе как шагреневая кожа до тождества государственных интересов интересам касты посвященных. В общем, автор много потрудился — все поп-идеи российской политкультуры он собрал с журналистским усердием, ни одной из них не отдавая предпочтения (кстати сказать, абсолютно этот же джентельменский идеологический набор присутствует и в романе «Укус Ангела» питерца Крусанова, который в «Дне литературы» отнесли по новомодному «имперскому» ведомству, спеша, очевидно, выстроить «тенденцию»). По сути, Проханов создал роман-химеру, ибо родство высказанных писателем идей от их подлинников весьма далековато. Я бы даже сказала, что все идеи «Гексогена» имеют «различные степени законности» в отношении к декларируемым учениям: политическим ли — о монархии, империи, консерватизме; святоотеческим ли — о христианстве. Низвергнутые с горней высоты на площадь (а ведь за каждым из этих учений стоят поколения и поколения русских мыслителей, писателей, богословов), прилаженные наспех к грубой газетной реальности, они выглядят ободранными бомжами (ну, не гадкая ли это провокация — рассказ «старца Паисия» из Троице-Сергиевой Лавры о Патриархе, во чреве которого растет некто с «копытами и хвостом»?!).

Вопрос третий: кто же выведен в романе разрушителем России? Да герои-то все сплошь русские. Это они, русские солдаты спецназа, насилуют мертвое тело чеченки. Это русские генералы спецслужб контролируют еврейские капиталы (приятное во всех отношениях самообольщение!), а потом, засадив по тюрьмам олигархов, жируют в точь точь так же, как и они. Это русский генерал, одетый в казачий мундир с золотом эполет, орет о «жидах, убивших царя». Только эта бесспорная истина так художественно декорируется, что казачий генерал, разбивающий драгоценный фарфор и терзающий плоть белого рояля (таким образом стирается память о еврейском олигархе), не вызывает у читателей никаких чувств, кроме брезгливости. Это наш Патриарх выписан в самых ярких красках современного бестиария, а другой герой, «сергиевский старец», — жалким клеветником на того же Патриарха. Поэтому-то я не хочу слышать никаких сопливых рассуждений о прохановском-де «разоблачении» и «уличении» мерзавцев и о нашей «кривой роже» перед авторским зеркалом! Не памфлет же автор написал — в романе нет иронии, все на полном серьезе, без тени юмора, на открытом форсаже.

Вы скажете, что в Проханове нельзя не признать «мастера метафоры»? Я не говорю о других его произведениях, но художественные средства этого романа легко вычленяемы: образ осени, как увядания, тоски и разрушения, навязчиво повторяясь, присутствует в начальных главках. Далее следуют довольно меткие описания людей в образах птиц. Правда, весь роман «птичья метафора» будет назойливо вертеться перед глазами. Наконец, «бабочки» — как хрупкость красоты жизни — еще одна, пожалуй, самая удачная образная конструкция романа. Но больше всего места в романе отдано образу Москвы — мегаполису могущества, силы, месту обитания властей и спецслужб, столицы для богатых (нельзя не отметить авторские удачи именно в таком описании города). Хотя все это, тем не менее, не главное.

Главное — в самой сущности прохановской энергетики образов. И тут писатель неожиданно выступает как явный поклонник модернистской эстетики антиномий, эстетики сильных парадоксов. Причем, чем больше угол расхождения, тем эффектнее получается «образное падение» в ткани романа. Прием воссоздания чего-либо «естественного» в «неестественных условиях» — любимейший в эстетике автора «Гексогена». Если бы это был советский роман о рабочем классе (пофантазируем), то Проханов изобразил бы преждевременные роды героини со всеми натуральными физиологическими подробностями, например, где-нибудь в сталелитейном цехе, на фоне огнедышащих печей. То же самое он делает в своем «национальном бестселлере» — все, к примеру, эротические сцены всегда возникают в романе в ситуации опасности, игры жизни со смертью. Своей чернокожей любовницей, украшенной фруктами в качестве элемента любовной игры, главный герой обладал во время опасного спецзадания, другая героиня, прекрасная итальянка, подорвалась на мине после ночи любви, а завершается цепь любовных приключений рефлектирующего русского Джеймса Бонда в городе Пскове с русской девушкой Аней. Вздохнем и скажем: хорошо, что не в монастыре. Вообще, в романе много физиологии — утрированной, чрезмерной, пышно-бесстыдной («бодрияровского соблазна).

Из абсолютного идеализма (любви к Отечеству, например) не раз вырастали в истории зловещие цветы зла. Из абсолютного патриотизма Александра Проханова вырос абсолютный заговор и «новые патриоты», которые теперь умеют разрушать не со злобой, а с любовью. Теория полного контроля (главная идеологема романа) не может не быть унизительной для нормального человека, ибо она изменяет сущность явлений почище либерализма и материализма. Согласно авторскому замыслу, единым целым, осью, что держит мир, объявляется Великая геополитическая комбинация конспирологов (под стратегическим названием «Америка-Европа-Россия»). И здесь Проханов навел, независимо от того хотел он так написать или нет, масонский порядок в нашей с вами еще такой живой, не успевшей стать историей, жизни.

Роман Проханова оказался в новейшем ряду модных произведений с главными героями конспирологами. Конспиролог бодренько пришагал к нам все из того же географического пространства — с Запада, где уже вытеснил прежнего Благородного разбойника, Великого авантюриста. Я полагаю, что смена героя — только еще одно свидетельство борьбы за вытеснение исторического сознания (у нас с ним тоже успешно борются, начиная со школы) сознанием виртуальным… И все же именно в России рановато говорить о «конце истории».

Роман «Господин Гексоген» мне видится клеветой на мир, пребывающий в Божественной воле. Это клевета на жизнь всякого человека, наделенного свободой выбора, свободным самоопределением, но и знающим личного Бога, не посягающим на свою полную автономию от Него.

Азарт холодного неверия «ни во что» сквозняком «выдувает» роман Александра Проханова из большой русской литературы. Любые рассуждения о якобы жестокой отечественной классике, которые в критике в связи с романом Проханова непременно будут, — ни что иное как ширма. У классиков все было всерьез. Достоевский не писал своих бесов с «метафизической» усмешечкой. Лесковским нигилистам противостояли живые, прекрасные русские герои — люди веры. «Положительность» же прохановского романа кульминацией своей имеет фантасмагорическую сцену гибели в авиакатастрофе всех злодеев-заговорщиков. Такая утопическая «нравственность» — ни что иное как интеллектуальное наше самоубийство, подменяющее духовно-трезвый взгляд на проблемы сказочным «чтоб все сгинули!». И они «сгинули». В романе Проханова. А в реальности? Да вы и сами знаете.