Сегодня Миланэ хотела с ним окончательно попрощаться, через подруг попросив его приехать; начинать — всегда прерогатива самцов, но вот заканчивать — зачастую самок. Он, конечно, останется своего рода другом, и если что, она сможет ему помочь по старой памяти, но так, без большой охоты…

Личная жизнь Ашаи-Китрах — всегда такой бардак. Они обречены на это.

— Если у входа появится лев такой, видный, весь из себя — не упустите — то дайте знать, — обратилась Миланэ ко стражникам у входа. — Я буду у скамейки на аллее.

— Как сиятельная просит, так и будет.

Ждать самолично здесь претит этикет.

И вообще, это знак большой благосклонности, подумала Миланэ. Пусть оценит в последний раз, когда придёт. Усевшись на скамью, она огляделась по сторонам. Мимо прошли четыре дисциплары, года на три-четыре младшее неё.

— Восславим Ваала, сестра.

— Восславим, сестры.

Ещё три.

— Восславим…

— Восславим.

Хромая, шла мимо старая сиделка из больницы Сидны, которую Миланэ прекрасно знала уже много лет. Она тоже андарианка, и всегда говорит на родном диалекте, что часто вызывает насмешки.

— Красивого дня, Ваалу-Милани.

— Светлого дня.

— Втай некого ждешь-то?

— Жду, Тимрара-нишани.

— Ай-яй, ждать это натрудно, — запричитала старая львица, хлопнув в ладоши.

— Ничего, Тимрара-нишани, я терпелива.

— Ваал тебе отдал зельно достойностей…

Тимрара ушла, а Миланэ вытащила из-за пояса чехол со знаками Карры-Аррам, чтобы узнать: где Тай и отчего его нет.

Карра-Аррам — один из многих предсказательных инструментов Ашаи-Китрах, созданный сестрою Каррой много-много лет назад; Карра, как её сокращенно называют, не слишком популярна в среде Ашаи, так как её изначальное назначение — гадание на довольно узкие темы, а именно любовные, семейные и родовые. Ею сложно, а зачастую и невозможно предсказывать что-либо другое; тем не менее, Миланэ издавна нашла с Каррой общий язык. Свои знаки в виде карт Миланэ, по традиции, смастерила сама; использовала она их нечасто, но и не стеснялась обращаться, если возникала нужда. Гадание на Карре-Аррам не требует никаких ритуалов, формальностей, всё можно делать на ходу, в этом её удобство; и если у Ашаи есть сила и связь, то можно вполне успешно что-либо предсказывать.

Зажала колоду знаков пальцами правой руки, потом развернула, как веер, и вытянула первый с тихим вопросом:

— Придёт ли?

«Чаша, разбитая пополудни». Охохо. Нуууу, тут яснее быть не может. Не придёт. Не сможет. Тут даже нечего смотреть почему, и так ясно: невеста, уже вот-вот супруга, наверняка закатила ему истеричную сцену, мол, по каким ещё таким делам ты снова прёшься в Сидну, а?

Спрятала Карру и запечалилась.

«Вот хорошо всякой простой львице… Все желают львицу-Ашаи, а на деле — боятся, опасаются, обходят… Ведь попробуй с нею управься, она с виду самостоятельна, решительна, сильна, влиятельна да прочее-прочее… Потому труднее нам выбирать, много труднее, смелых львов мало, а проходимцев да корыстных — много…»

Любовных приключений у Миланэ было совсем немного, если сравнивать с остальными подругами-ученицами; как истинная андарианка, она всегда сдержанно-неуступчива, осмотрительна, мастерица пассивного обаяния самки — это родовое, это в крови. У дисциплар Сидны часто случается роман со стражником Сармана, не рядовым, конечно, а молодым дренгиром; вот и у неё случился такой роман. Аккуратный, предупредительный, но иногда проскакивали какие-то дурнейшие манеры; но в общем, было понятно, что ему нужно, и это мало устраивало Миланэ, так как она не питала к нему больших чувств, он просто был симпатичен; она связалась с ним, потому что, во-первых, стало любопытно, а во-вторых, молодая Ашаи не должна долго ходить в недотрогах, должна «знать жизнь», должна «уметь обходиться со львами», «дарить духу Сунгов наслаждение». Так-то да, но пока она думала-раздумывала, как поступить, весьма страшась возможной близости, то всё угасло.

Но, как говорится, не решишься ты — решатся за тебя. И льва она узнала отнюдь не поздно — в восемнадцать лет; у неё случилось ночное приключение с совершенно-непонятно-кем на празднике, на который её нарочно уболтала пойти Арасси; стоило предположить, что Арасси под «праздником» имеет в виду нечто вроде молодёжной оргии, но похоже, что под этим словом у неё подразумевался какой-то уж полностью несусветный разврат, а для подобных обычных вещей у неё было наготове слово «праздник» или «праздничек», как Арасси любила говорить. Миланэ там не понравилось, а от некоторых вещей она пришла в ужас и отвращение, но просто взять, махнуть хвостом и уйти не могла; убеждая себя, что и такой опыт нужен Ашаи, а ханжество в среде сестринства — почти порок, и из чувства того, что все дела нужно доводить до конца, Миланэ без всякого желания отдалась одному льву, который, по крайней мере, не вызывал у неё неприятия, заманенная в самую дальнюю комнату огромной патрицианской виллы. Без Арасси она идти не могла и не хотела, а потому, после полудикого соития, усыпила льва частично взглядом, частично ласками, а сама уселась у окна, чувствуя одиночество; потом заснула возле льва, слегка обняв его, но не потому, что хотелось нежности, а потому, что было зябко. Так их и нашли поутру, и Миланэ с абсурдным чувством выполненного долга ушла с Арасси восвояси.

Потом она ненадолго увлеклась сыном аптекаря из Адбана, города в льенах сорока от Сидны, и даже несколько раз нарочно приезжала туда, чтобы явиться-покрутиться перед ним; представить себе первый шаг с её стороны было совершенно невозможным (Ашаи! Андарианка!). Он сразу обратил внимание на ученицу-Ашаи, что чуть больше обычного задерживалась в аптеке среди флаконов и склянок, постоянно выпрашивая совершенно ненужного совета, мягкая, скромно-улыбчивая; лев охотно пускался в объяснения, и ей приходилось слушать, причём не только о фармации, но ещё об истории их города и генеалогии. На третий раз он вдруг прыгнул выше головы и пригласил её на прогулку; Миланэ, к его страху, неожиданно согласилась. Высокий, худощавый, слегка сутулый, но вполне симпатичный и хорошей крови, он со знанием города водил её по Адбану, бесконечно болтал о своих генеалогических изысканиях и старинных домах; Миланэ слушала всё это с истинным терпением львицы-андарианки и достоинством Ашаи-Китрах, кое-где даже находила для себя что-то интересное. Так и протащился день до вечера.

От симпатии к неприязни всего несколько шагов, и Миланэ, разочаровавшись в его трусливой пассивности, навсегда зареклась иметь дело со всяким осторожно-несмелым самцом.

Затем у неё приключилось короткое, романтически-трогательное приключение с новеньким главой стражи главных врат Сидны. Все подруги считали, что Миланэ совсем не зря завлекает львов в термы, прикрываясь тем, что-де ей надо изучать все нюансы стальсы, и понимающе, с хитрецой улыбались. Но всё это были враки и глупости, и только Мтаал, сын далекой западной провинции Листигия, смог подступиться к ней; надо сказать, что он нравился очень многим ученицам, даже сёстрам, но Миланэ покорила его своей андарианской внешностью и таким же характером: неприступно-мягким, обходчивым, беззлобным. И, конечно, стальсой. Самое главное, что он был романтичным, очень хорошо воспитанным, но настойчивым; с ним Миланэ почувствовала себя желанной, и не преминула этим воспользоваться, как всякая самка — давала подступаться медленно, шажок за шажком; он писал ей трогательные письма, в которых делал много забавных ошибок, хотя видеться они могли сравнительно часто, небезуспешно пытался поддерживать интересные беседы, был искренен и добр, и Миланэ даже раз втайне подумала, что если бы не её судьба Ашаи, не сей статус, то она даже — невероятно! — могла бы выйти за него, уехать в Андарию, осесть где-то недалеко от отцовского дома и принести трое детей, или даже четверо. Она к нему привязалась (почему-то страшась называть это «влюблённостью»), и с желанием и радостью однажды сдалась ему, но через луну вышло так, что ей на две недели пришлось уехать с наставницами в Криммау-Аммау, а затем сразу в провинцию Аарв-Найсагри; вернувшись, обнаружила лишь прощальное письмо — Мтаалу пришлось уехать в далёкую-далёкую Кафну, за синее море. Поплакав немного, она стала ждать ещё одного письма, ведь он не оставил обратного адреса — видимо, сам не знал. Получив кратенькую весточку из Кафны аж через три луны, Миланэ ответила самым лучшим письмом, на которое была способна, использовав всё мастерство в искусствах сочинения и каллиграфии. Они ещё переписывались два раза, а потом Мтаал пропал — видимо, жизнь захватила; как бы там ни было, Миланэ всегда вспоминала его с тёплой грустью, желая всего хорошего в жизни.