– Куда это ты? – спросил гуменщик для начала разговора. – В такую собачью погоду?

– На мызу. Дело там у меня.

– Ого! И что же это за дело?

– Э-хе-хе, – рассмеялся Ханс. – Долгая история. Удачный денёк у меня нынче выдался. Ну, слушай! Утром вызывает барон к себе меня да амбарщика и спрашивает, почему, мол, в амбаре зерна так мало. Зерна там, ясное дело, всего ничего, я и сам видал, как там, бывало, по десять домовиков орудуют, удивительно, что ещё всё подчистую не разворовали. Ну, Оскар барону объясняет, мол, это мыши, особенные такие здоровенные мыши, эстонской породы, этой осенью расплодилось их незнамо сколько, и очень они прожорливые. Пробираются с поля в амбары и жрут всё подряд. Барон рассердился и спрашивает, неужели нет никакого средства от мышей. Вот тут-то меня и осенило, говорю: как так нет – пусть барин даст мне деньжат, и я куплю ему кота! Оскар-амбарщик аж побледнел – до того ему обидно стало, что не ему такая мысль в голову пришла, он ведь у нас первый жулик и обманщик. А барон обрадовался, дал мне серебряных монет и велел сегодня же вечером доставить в амбар кота. Теперь вот и несу его. То-то барин обрадуется!

– Где ж ты кота раздобыл? – спросил гуменщик.

– У Эллы-знахарки отловил! Их там тьма, – объяснил Ханс. – Нынче и впрямь славный денёк – ни за что ни про что полная горсть серебра! Оскар-амбарщик с досады прямиком в корчму направился. А у тебя что новенького?

Гуменщик рассказал про батрака Яна и про то, как тот объелся мыла. Ханс презрительно поморщился.

– Это наша, эстонцев, беда, что дурачья много. Такие только весь народ позорят, – сказал он. – Дурная голова – это последнее дело. Воруй себе на здоровье, да знай меру. Я вот смотрю на этого Оскара-амбарщика – просто диву даюсь его жадности.

Они распрощались, и кубьяс направился в поместье, держа в руках мешок с мяукающим котом.

Недолгий день был уже на исходе, сумерки не заставили себя ждать и окутали всё вокруг. Ни звёзд, ни даже луны видно не было, только редкие огнехвостые домовики проносились по небосводу с торбами наворованного добра. Порой кто-то взвизгивал и гас – это означало, что хозяин застал вора и трижды ударил левой пяткой о землю, от чего домовик хлопнулся наземь.

Всегда надо быть начеку, иначе растащат всё твое добро, только обитатели белеющего в стороне поместья настолько глупы, что не умеют оберегаться от домовиков да несытей, вот их и грабят нещадно. Однако они закупают в Германии новое добро, так что источник этот не иссякает, как никогда не обмелеет Чудское озеро, сколько ни черпай из него воды – хоть ковшом, хоть ведром.

Гуменщик погасил трубку и вернулся в избу. Тёмный ноябрьский вечер незаметно перетёк в ночь.

НАВИЙ ДЕНЬ(день поминовения усопших)

Погода с утра опять выдалась на редкость мерзкая, в воздухе висела мелкая холодная морось, лужи за ночь затянуло тонким ледком, и ветер гонял ошмётки жухлой листвы. Да ведь под навий день завсегда такая погода, подумал Рейн Коростель и натянул овчинный тулуп.

Рейн Коростель давным-давно овдовел. Жену его прибрала чума, когда дочка Лийна была совсем ещё кроха. А теперь Лийна уже на выданье, вот оно как быстро время летит! Рейн даже приглядел дочке подходящего жениха и считай что сговорился с ним в корчме, так что на будущей неделе жди сватов. Только прежде следует разобраться с делами навьего дня.

– К вечеру стол в бане накрой, – наставлял он дочку. – Чтоб мать и прочие упокойники насытились всласть. Не часто им такая удача выпадает, раз в год только, а так один холодный кладбищенский песок жуй. И баньку истопи как следует, пусть попарится несчастная животина.

– Да какая же это животина! – возразила Лийна. – Мама и дед, и кто там ещё... Разве можно так говорить! А вдруг услышат. Как знать, вдруг кто-нибудь уже тут!

– Да нет их ещё, где же им засветло-то из могил выбраться! Безносая не даст. И нечего тут церемониться. Негоже мёрлым такими цацами быть. Да и чем это не животина, они же больше не люди и человечьих фокусов не выкидывают. Я тебе рассказывал, как тётка моя в детстве пошла с соcедской девочкой поглядеть, что упокойники в бане делают да есть ли у них рога и хвост. Ребятишки, одно слово – выдумщики. Отворили они дверь, и что же видят – полно в бане курей, с человека ростом, и знай себе парятся да намываются! Ну так что – курица не животина?

– Не верю я в эти россказни, – сказала Лийна. Она, как умела, хлопотала в бане, накрыла на стол, расставила угощенье, чтобы покойной матушке было приятно вновь оказаться дома, и отправилась затем по своим делам. Она поспешила к ограде поместья, где в условленном месте поджидала её барская горничная Луйзе со свёрнутым платьем под мышкой.

– Сколько тебя ждать, – недовольно заметила та. – Я уж думала домой пойти, да мне это платье без надобности, у меня их полные шкапы!

– Не сердись, надо было ради навьего дня в бане прибраться, – объяснила Лийна, жадно глядя на свёрток. Показывай же наконец, разверни!

Луйзе развернула платье. Оно было чёрное, с белым кружевным воротничком, ужасно старомодное, о чём ни Лийна, ни Луйзе, естественно, понятия не имели. Луйзе утащила его из одёжного сундука старой столетней баронессы, и было это вообще-то старухино смертное платье.

– Ой, красота какая! – воскликнула Лийна. – Боже мой, какое изумительное!

– Ага, ничего, – согласилась Луйзе. – Я, может, и не уступила бы, да только у меня почти такое же есть, даже получше.

Платье, о котором она упомянула, было прежнее смертное платье баронессы. Год назад пропажа обнаружилась, и поскольку платье отыскать так и не удалось, старухе сшили новое – это самое, что Луйзе принесла теперь Лийне.

– И что ты за него хочешь? – спросила Лийна, тут же в кустах примеряя платье.

– Это очень дорогое платье, добротное, – заверила Луйзе. – И считай последнее. Я барынины сундуки да чемоданы сколько раз перерыла, стоящего больше взять нечего, всё что было – всё уже у меня. Мне баронессу иногда прямо даже жалко, бедненькая, ведь ничего уже не видит и с постели не встаёт, бывает, прольёт на себя кофий, а у меня даже новой сорочки ей нет на смену! Высокого рода, а хуже волостной побирушки живёт. Однажды меня такая жалость взяла, собственную ей принесла.

– Твоя... да твоя собственная – она вообще-то ей принадлежит, – заметила Лийна.

– Так-то оно так. Да только мало ли, что раньше было! А теперь всё в моей комнате! Значит – моё! И пусть только кто-нибудь попробует у меня украсть! Я своего добра никому не отдам!

– Ну так что ты за это платье хочешь? – повторила Лийна свой вопрос, стоя возле изгороди в баронессином смертном платье и любуясь собой, насколько это было возможно без зеркала. – Не крути, говори прямо – серебряную брошку хочешь. Так ведь?

– Это очень дорогое платье, – ещё раз подчеркнула Луйзе и наконец согласилась, – ладно, давай брошку, и мы в расчёте.

– На! – Лийна протянула брошь. Когда-то в стародавние времена один из предков Рейна Коростеля нашёл клад, зарытый ещё пёсьеголовыми во время великой войны. Несколько серебряных украшений он принёс домой, а большую часть снова закопал, чтобы уж никто не стащил драгоценное добро. Того, где он схоронил свои сокровища, не знал никто, но те цацки, что он принёс домой, хранили и берегли из поколения в поколение, ревниво оберегая их от дурного глаза и воров. Ведь окрестные прекрасно наслышаны были про тайный клад Коростелей, и горничная Луйзе давно уже мечтала о дивной серебряной брошке, в которой можно покрасоваться в своей комнате – таких дураков нет, чтобы перед людьми в дорогих вещах щеголять! Это же всё равно, что бесценную цацку в нужнике утопить, ведь всенепременно найдётся охотник стибрить дорогую безделицу.

Ради этой брошки и согласилась Луйзе принести Лийне платье старухи баронессы. Вообще-то она никогда не делала таких глупостей – зачем ей, чтобы и другие девки наряжались так же, как она. Во всей округе не было другой такой фасонистой особы, как Луйзе, даже в барской усадьбе, ведь там жила одна-единственная душа женского полу – та самая баронесса, и весь её гардероб, кроме нескольких ночных сорочек и одного старого чепца, находился в распоряжении Луйзе.