Кажется, этот тип начинал с того, что выбросил за борт капитана какого-то пиратского суденышка. Злые языки поговаривали, что он счел свою долю добычи слишком маленькой; полуофициальная версия гласила, что он был продан на корабль за гроши – ему было что-то около тринадцати лет. Вполне возможно, что обе эти версии живописно переплелись в прошлом Дюмушеля. В любом случае, он очень умело обращался к своему нищему прошлому, к своим переживаниям – «я был рабом», напоминал он, когда иссякали другие аргументы. Такое заявление запросто становилось могильным камнем для многих споров, и Дюмушель мог считать, что вышел победителем, просто потому, что последнее слово оставалось за ним. Если присмотреться, схожие тактики он применял и дальше – когда выбивал себе стипендию для поступления в университет. Когда выбивал себе стипендию для обучения в нем. Когда получал свое первое рабочее место. Другие-то, свежевыпущенные, были рады, если им удавалось получить хотя бы место практиканта по смежной специальности, бесплатное, само собой разумеется; а на жизнь они зарабатывали, работая кем попало и где попало, пусть и за гроши – ситуация во время молодости Дюмушеля была непростой, что с экономикой, что с рабочими местами. Если точно, она оказывалась сложной для кого угодно, но не для него – он снова выхватывал ту карту с «я был рабом», но делал это так артистично – трагично, смиренно – и там – где людей было много, что вскоре стал знаменитым. Затем он дружил с самыми разными фондами и гуманитарными организациями, чьи фонды использовал, чтобы вознести себя еще немного, и еще чуть-чуть. И так шаг за шагом, прыжок за прыжком, неторопливо, изобретательно и неустанно он продвигался к какому-то неопределенному, но по возможности очень защищенному месту, которое гарантировало бы надежное будущее.
При этом Дюмушель действительно создавал новые товары – те самые, виртуальные, абстрактные, существующие если не в ноосфере, то как-то совсем близко к ней. Он охотно возглавлял кампании по борьбе с коррупцией, тем более что эта беда всегда была актуальна. Подумать только, все африканские страны находятся в первых восьми десятках самых коррумпированных стран. Года через четыре он резко оставил эту кампанию, а через пару месяцев одна за одной покатились головы с плеч других ее руководителей: фонд оказался полностью разграбленым. Затем модной стала тема многоступенчатого школьного образования – Дюмушель делился своим опытом, возглавлял очередную кампанию, ту, благодаря его советникам, лихорадило нешуточно, потому что кампания началась без внятной концепции, а через полгода после ее начала была насильно утверждена программа, неуклюже сочетавшая в себе опыт как минимум трех совершенно разных культур, уродливая до невероятности; а Дюмушель совершал поездку за поездкой в Европу–Америку–снова Европу, добивался содействия различных фондов, рассказывал о своих достижениях всем, кто хотел его слушать на родине. Дело кончилось схожим образом: Дюмушель внезапно заявил о страстном желании посвятить некоторое время семье, вышел из кампании, инициатива зачахла, через девять месяцев несколько СМИ в Европе опубликовали циклы репортажей о коррупции в африканском образовании. В честь Дюмушеля же назвали несколько сельских школ. К пятому десятку он не без основания мог ссылаться на обширный опыт в самых разных сферах жизнедеятельности. К восьмому – ему было достаточно намекать на колоссальные связи и знакомства. Очевидно, он готовил и платформу для своей карьеры на пенсии. Некоторые издательства на полном серьезе говорили о желании опубликовать его мемуары.
Горрен возжаждал завести несколько знакомств среди представителей издательских домов. Берт хмыкал: он был уверен, что мемуары птицы такого высокого полета наверняка будут публиковать крупные дома. Горрен был уверен, что как раз крупные и не осмелятся – Дюмушель был что угодно в представлениях европейцев: выдающийся политик, передовой государственный деятель, но чем он не был, так это человеком с безупречной (или приемлемой) репутацией. Его биографию они бы охотно опубликовали, но и то по возможности неавторизованную. А для небольшого издательства, которое бы жаждало знаменитости пусть даже и ценой скандала, Дюмушель оказался бы козырным тузом.
– В принципе, это затасканный ход для выходящего в тираж политика, – признавал Горрен. – Но если этот хмырь все-таки не усидит на покое, то нет для него лучшего занятия, чем клепать разные книжечки. А что, главное – найти литератора, который готов бы был писать за него всю ту дрянь.
Идея вдохновила Горрена настолько, что он обзавелся знакомыми литераторами. Предлагал и Берту задуматься о том ли, чтобы писать для и за кого-то, о том ли, чтобы издать собственную книжечку.
– Кому она нужна, – отмахивался Берт.
– Найдутся охотники, – заявлял Горрен.
Берт упрямился – ему эта идея казалась притянутой за уши. Горрен обвинял его в недостатке здравого тщеславия. «Ну и подумаешь», – пожимал плечами Берт: признаться, его все эти вещи занимали все меньше, а хотелось более осязаемых занятий, что ли. Он скучал – хотел обратно, метаться от города к городу, где ехать в автобусе, где идти пешком, бродить по рынкам, болтать с самыми людьми – в качестве приятного отвлечения почему бы нет. Здесь же он ощущал себя мумией, спеленатым, обездвиженным, обложенным ватой, лишенным трех четвертей всех удовольствий и радостей полноценной жизни; вроде ему говорили те же люди, каким-то загадочным образом связанные с Ингер Стов и с кем-то, отказывающимся приятельствовать с Виллермом Рунером, что его сведения ценны и полезны, что Берт наверняка сможет снабдить их еще парой мегабит информации, которые помогут им в дальнейшем. И Горрен настаивал на небольшом отпуске в унылой и дряхлой Европе. Тем более именно в ней можно было наконец понять, на кого делать ставку.
В качестве индикатора мог бы выступить и Дюмушель – но он упорно вещал о сильной Африке, равной в ряду других частей света. Ни по какому эпитету в его речах невозможно было сделать никакого определенного вывода: он не говорил о «единой» Африке, он не говорил о «единстве наций», приведшем бы к общему процветанию, иными словами, никак не указывал ни на Дейкстра, ни на Лиоско. Старый плут собирался проигнорировать борьбу полностью – или придерживал этот удар напоследок? А ведь он наверняка знал куда больше, чем хотел показать. Во всем прочем оба эти типа – и прямолинейный, грубоватый Дейкстра, и элегантный, изворотливый Лиоско – вели себя примерно одинаково, даже обращались за помощью и поддержкой к одним и тем же игрокам. Там – Горрен удивлялся – Дейкстра был приглашен на юбилей крупной корпорации, произносил речь, в которой с уважением высказывался о ее политике и о вкладе в развитие африканской экономики. Там – Лиоско выступал на заседании парламента Лиги и говорил о цельной и сильной Африке, причем если заменить его голос и интонацию на типичные для Дейкстра, отличий не было бы никаких. Что один, что другой встречались с худо-бедно влиятельными политиками, президентами и вице-президентами корпораций и даже мегакорпов, хватались за любую возможность напомнить о себе – и до чего же были хороши их помощники, что организовывали поездки таким образом, что пути Дейкстра и Лиоско не пересекались. С каждым днем кампании, впрочем, человеку подготовленному, знакомому с виртуальными, публичными персонами Дейкстра и Лиоско, становилось очевидно и еще одно: спичрайтеры первого становились все лучше, ловчее, чутче к настроениям толпы, перед которой предстояло выступать ему, и то ли Квентин Дейкстра наконец завел себе талантливых имиджмейкеров, то ли те, которые работали на него с самого начала, стряхнули с себя какие-то оковы, а возможно, Дейкстра завел себе толковых советников по всем этим делам или начал прислушиваться к рекомендациям уже имевшихся, но он был хорош – привлекателен, сдержан, снисходителен так, как только может позволить себе человек обладающий несомненной властью, возможностями и знаниями, говорил в меру сложно и чуть более детально, избавился наконец от упрощенной, где-то вульгарной риторики и даже обнаружил чувство юмора. В Европе он провел несколько очень удачных недель, после которых многие публичные лица признавались публично в уважении к человеку, не боящемуся брать на себя ответственность в такое сложное время. «Бла-бла-бла», – хотелось добавить при этом Берту. Потому что качества, которые приписывали Дейкстра политики, были все теми же, благодаря которым он насаждал власть своих приближенных в самых разных странах, смещал людей неугодных, а своих соратников продвигал вперед, теми же, обеспечивавшими его невероятной выдержкой и хладнокровием, когда он мог ночью узнать о том, что правительство его марионетки в какой-нибудь глухой дыре свергнуто, в кресле тамошнего царька уселся его противник, а утром давать пресс-конференцию, в которой рисовал самыми яркими и жизнерадостными красками будущее Африки, которое он – при несомненной поддержке народа – мог выстроить, и ничто на его лице не изменяло общему благодушному и оптимистичному настроению.
