Берт заметил однажды:
– Помимо экономики, там ничего не существует?
– А из экономики существует только та, которая завязана на горнодобывающую промышленость, обратил внимание? – ухмылялся Горрен.
Берт предпочел промолчать. Это бросалось в глаза и ему. Все, что касалось первичной обработки всевозможных руд, отчасти – и совсем незначительно – дороги и, разумеется, порты – о другом эти эксперты не говорили. И говорившие постепенно зарабатывали очки своей репутации – «здравые суждения», «оптимистичные прогнозы», «выполнимые планы». За такие манипулятивные словечки, уместно вворачиваемые в сладких речах, мог в принципе заплатить любой мегакорп, благо деньги у них водились.
Помимо этих прилипал, немного иначе заговорили и политики. Поначалу только национальные. То в одном, то в другом парламенте заговаривали о новом пути для Африки, о возможностях сотрудничества с представителями различных течений и направлений, а не только с находящимися у власти. Мол, диверсификация, охват максимально большего числа сил и течений, универсальность, демократичность.
Горрен замечал:
– Ладно, даже неважно, с кем они уже дружат, почти несущественно, с кем они хотят дружить. Интересно, что они предлагают, эти вертлявые.
– Ты ли это, – хмыкал Берт. – Так легко вворачиваешь в свою речь это «дружить», что я не верю своим ушам.
– Я перевоспитался, дорогой Берт, – печально улыбался Горрен. – Твое постоянство и неизменное дружелюбие заставили меня пересмотреть мою жизнь. Теперь я полон любви и сострадания.
Они сидели за небольшим рабочим столом, за смежными его сторонами. Оба сняли пиджаки, ослабили галстуки. Пили кофе, делали вид, что собираются с мыслями перед очередным раундом обсуждения чего-то судьбоносного. Берт не удержался и произнес скептически: «М-да?», Горрен разводил руками и подмигивал. Берт удовлетворенно кивал.
– Ну хвала Всевышнему, – говорил он. – Ты все-таки продашь меня, если сумма будет адекватной. А то я уже начал верить, что в твоей душе буйным цветом зацвело бескорыстие.
Горрен беспечно смеялся, откидывая голову далеко назад, словно жаждал таким бесхитростным жестом показать свое доверие – мол, оголяю шею и яремную на ней вену, нисколько не боясь, что ты посягнешь на нее.
– Ах, Берт, милый, ты слишком ценен для меня, чтобы потенциальные покупатели могли так просто угадать адекватную сумму, с которой я бы согласился, – говорил Горрен и тянулся к нему, хлопал по предплечью, позволял руке задержаться на нем, поглаживал интимным, ласкающим, эротичным движением, даже сжимал – по своему обыкновению не для того, чтобы показать, как сильно он предан Берту, а чтобы причинить боль. И заглядывал в глаза, и внимательно изучал лицо Берта, словно проверял его.
Берт был привычен к таким взглядам. Более того, он совершенно не реагировал на скользкие шутки Горрена – такие ли, иные, что угодно. Помнил – не то чтобы отчетливо, но вполне достоверно, что поначалу эти намеки Горена зазубренным крючком впивались в сознание, застревали в нем, не отпускали, заставляли снова и снова возвращаться к его словам, оброненным вроде мельком, кажется, ненароком. Постепенно это стало традицией, без которой сам Берт охотно обошелся бы – подшучивать над его флегматичностью, над крайне нестабильными моральными устоями Горрена и – над тем, каким бы сильным тандемом они стали бы, если бы Берт отказался от Коринта Ильмондерры и предпочел Горрена. Он-то был бы не против, Коринт едва ли бы заметил, что его забыли, если бы ему не сказали, а уж как был бы счастлив Горрен, обретя такую опору и поддержку! Берт не принимал всерьез эти намеки, отшучивался, просто отмахивался. Горрен, расслышав раздраженную интонацию, менял тему до поры до времени, но все равно возвращался к ней. Пару раз Берт задумывался: насколько искренен Горрен, позволяя этим скользким намекам всплывать в их беседах вновь и вновь. Иногда он мусолил это куда сильней, чем хотел. Ему становилось смешно: помнится, в то время, когда он, свежеразведенный, очень растерянный, душимый этой ненужной свободой, которую ему навязали, только-только знакомился с Горреном Дагом, ему бывало неловко от выходок этого типа. Вроде причин нет, ничего такого не сделал, а все равно неудобно. Горрен, кажется, сознательно провоцировал его, старался вызвать чувства, превосходящие эту самую обыденую, вялую, подозрительную неловкость, но утомился, тем более ему, кажется, куда больше нравилось быть добычей, чем охотником. Когда в жизни Берта обосновался Коринт – уверенно, категорично, решительно, Горрен Даг снова оживился, но, кажется, снова не из-за рефлекса собаки на сене, а просто чтобы развлечься. Берт снова оказался слишком инертным, чтобы Горрену получать удовольствие от захватнических действий. И снова установилось равновесие. И все равно Горрен не упускал случая поддеть его, вызвать это двусмысленное чувство – то ли неловкость низшего перед высшим, то ли раздражение равного.
Но это было передышкой. Совсем краткой паузой, позволявшей им отдохнуть и перевести дух. Горрен снимал руку с предплечья Берта, его лицо становилось почти серьезным – но только почти, – и он снова был готов издеваться над всеми и вся и по мельчайшим деталям определять, к кому стоит подобраться подближе в расчете на выгодное предприятие.
Что он, что Берт обосновались в Европе. Неделя шла за неделей. Берт готовил еще один цикл путевых заметок для второранговой вещательной сети – из тех, чьи документальные и публицистические передачи вроде мало кто смотрит-читает, но о чьем мнении знают и к нему прислушиваются почти все. С ним, к его удивлению, всерьез взялись работать и редакторы, иногда куда больше напоминавшие цензоров. Они свое дело знали, кроили-кромсали с умопомрачительной скоростью; Берт только удивлялся, до чего тонкие нюансы они различали в самых общих фразах. Его счастье, что он не обыл обременен собственническими инстинктами и, по большому счету, с легкостью мог подогнать свое мнение под нужды общественного. Кроме этого, даже изменения, которые эти редакторы находили нужными, говорили очень много людям внимательным. Для Горрена, к примеру, эти изменения были благодатной пищей: он чуть ли не под микроскопом изучал их и требовал от Берта подробнейшего отчета о том, как именно, какими словами и с какой интонацией от него требовали внести изменения. И, разумеется, он принимал самое активное участие в переговорах с руководством вещательной компании о возможности иных циклов. В результате Берт подписывал еще один контракт на какую-то невероятную сумму, а Горрен радостно потирал руки: его процент от сделки был не менее впечатляющ.
Из Европы то, что происходило в Африке, напоминало реалити-шоу; при этом предложи кто Берту описать это самое шоу, он бы задумался: класса оно было не самого высокого, качеством не отличалось, что не мешало обладать бюджетом во многие миллиарды условных денежных единиц, будь то евро, афро, всевозможные доллары или совершенно абстрактные в-цехины. И сценаристы у него были совершенно укуренные. Иногда казалось, что заказчики созвали сценаристов, причем их не отбирали, а просто тыкали пальцем в какой-то бесконечный список и решили, что группа набралась, по одной причине – заказчикам надоело тыкать пальцем. Затем этих сценаристов самой разной квалификации, самых разных взглядов и мировоззрений, с самой разной подготовкой заперли в бункере и пообещали выпустить наружу, если они придумают самый невероятный сюжетный ход, а если заказчики вдруг заскучают, то быть сценаристам поротыми. Те – горазды придумывать, а заказчики задумчиво выслушивают их и говорят, лениво похлопывая по ладони свернутым кнутом: это, конечно, интересно, ну а если вы еще подумаете? И сценаристы думают, пьют нейростимуляторы, ингибиторы, спиртное и что только еще, курят, что только могут заказать в «невидимой сети», плачутся друг другу на свою несчастную участь и снова выдумывают что угодно, лишь бы поневероятней, лишь бы не заскучали те уроды, запершие их подальше от солнечного света.
Но к Берту никто не обращался за аналогиями, и он просто проводил дни за днями, ночи за ночами, пытаясь разобраться, что в действительности творится в Африке, собирая информацию, анализируя ее и структурируя. Он пил пиво с Иво Ленартсом, с другими своими приятелями и осторожно выяснял: что слышно, о чем говорят, куда ведут, до чего согласны допустить власть имущие ситуацию, сейчас находящуюся чуть ли не в свободном падении, что за планы строят на свой счет. И так далее. Ему было одновременно любопытно, жутковато, и им владел сугубо прагматичный интерес: нужно было как-то определяться, что делать дальше. Послушать Горрена – так потом, когда все худо-бедно уляжется, у них будет уйма работы, просто не продохнуть. Послушать Коринта – так будущего у них может не быть. Послушать выступления мелкоранговых чиновников, которые, как Берт знал почти наверняка, слова не смели пикнуть без инструкции сверху, так и сейчас причин для паники нет. Не мешало, наверное, составить собственное мнение. Берт и занимался этим в краткие периоды праздности. Его не хватало надолго; он не видел в этом особого смысла, нужда – она тоже не была насущной, это ощущение скорее походило то робкое беспокойство, которое может испытать человек, когда его в какой-нибудь виртуальной игре подталкивают к незнакомому перекрестку и шипят в затылок: а теперь решай, куда дальше топать, вот что решишь, то и будет, то и станет с тобой и с полчищами шагающих за тобой горемык.
