Он и не отреагировал на настойчивые попытки Горрена разнюхать что-нибудь о Коринте Ильмондерра. Все уловки вроде «как чувствует себя, чем занимается в свободное время – кстати, а оно есть у него?» и чего-нибудь более скользкого Берт встречал угрюмым взглядом и плотно сжатыми губами. Горрен не отчаивался, просто откладывал расспросы на более удачное время. Берт готовился в путь. Очередной его этап, который никуда, скорее всего, не приведет.
Коринт пил вино. Сидел, уперевшись ногами в раму огромного окна, покачивался на задних ножках стула, и пил вино. Солнце садилось за городом – с другой стороны здания, в котором размещалась квартира Коринта. Город перед ним был залит алым закатным солнечным светом. И небо – пурпурное, подернутое сиреневыми облаками, подрагивавшее – эффект от знойного воздуха. Через пару часов Тесса должна была вернуться с очередного заседания какого-то невразумительного благотворительного комитета, затем Коринт должен был сопровождать ее на полунощную службу в кафедральном соборе в честь какого-то новоиспеченного святого и во имя мира. «Вместо ночного клуба», – посмеивалась Сильвия. «Как бы результат не оказался схожим, – пробормотал Коринт и пояснил в ответ на недоуменное «М?»: – на вечеринку в клубе. Мордобой и полиция, а не благочестие и мир». Сильвия засмеялась. У Коринта не хватило веселья даже на улыбку.
Тесса уже объявилась и сообщила, что будет ждать Коринта через час с небольшим у себя. Оттуда они и отправятся в собор.
– И прошу тебя, мой мальчик, не увлекайся своими новомодными штучками-одежками. Разумеется, все мы творения божьи, и я не вижу ничего дурного в том, чтобы украшать то, что создано Всевышним, – морализаторски произнесла она, – но сегодня немного не тот случай.
По сути, совершенно не тот: правительства пяти стран официально признали, что количество жертв в результате военных действий превысило тысячу человек. Что значило: эти цифры можно было смело умножать на два, а то и три, и даже тогда был шанс промахнуться в сторону слишком малого результата. После таких заявлений и Генсекретарь Лиги вынужден был самолично обратиться к Африке. Наверняка это же будет упомянуто и в молитвах кардинала. Коринт еще раз проверил, что опубликовано на странице той захудалой новостной платформы, для которой мотался по всей Африке Берт, и отправился готовиться к очередному акту лицемерия.
Через сорок минут он спускался вниз, где его ждали шестеро охранников «Эмни-Терры». И Коринт не хотел думать, сколько взяток было дано и кому, чтобы они могли так открыто носить столько оружия. Через полчаса он сидел рядом с Тессой в автомобиле, который вез их к собору. Затем – армейский кордон, за которым – все знакомые лица, усердно делавшие вид, что ничего особенного не происходило, разве что маски на их лица были натянуты соответствующие случаю – уныло-благочестивые. Еще полчаса с небольшим привычного светского трепа с десятками людей, чинные кивки головы Тессы Жану-Эдуарду Лиоско, обмен тяжелыми взглядами с Дейкстра, и началась служба. Она, кажется, должна была символизировать незыблемость церкви на земле, проходила в привычном неспешном ритме по тысячекратно прослушанному канону.
После службы Тесса пробормотала:
– Все, можно отдохнуть. Если не случится новой фигни. – Она посмотрела на Коринта и подозрительно прищурилась. Заметила: – Ты слишком задумчив, малыш.
– Наверное, я неоправданно считал себя агностиком, мамочка, – натянуто улыбнулся Коринт. – Или двухтысячелетняя история церкви – это чих и ничто? Сравни-ка с тремя дюжинами лет жизни «Астерры».
– У них хорошие менеджеры, – отмахнулась Тесса.
Они снова ехали в бронированном автомобиле в сопровождении двух машин охраны. Кафедральный собор остался позади, освещенный десятками прожекторов.
В шесть часов утра отец Амор Даг стоял рядом с палаткой, которую использовал в качестве церкви уже третий месяц – старое здание сгорело. Кто-то говорил: случайность; кто-то шептался: поджог. Он приветствовал людей, которые шли и шли к нему, протягивали руки, задерживались, чтобы обменяться приветствиями или ответить на простые вопросы отца Амора. Их становилось все больше. Кардинал в ответ на просьбы о помощи материалами, пищей, медикаментами, финансами, чем угодно разводил руками: они бы рады, но как доставить все это через две сотни километров, на которых творилось не разбери что?
========== Часть 17 ==========
Провинция менялась на глазах. Прямо под взглядом отца Амора – то, что вчера казалось беспокойством, смутой, сегодня могло сойти за благословенный мир. Тут мамаши тихонько шепчутся, что учителя в школах обязательно должны были втирать детям о заслугах провинциальной администрации перед народом, тут их мужья, отцы детей сторонятся, когда на улице показывается директор школы, смолкают, сдержанно здороваются, запинаются, отзываясь на замечания директора о погоде. И вроде бы фраза невинная, и поговорить о засухе – только дай простому крестьянину, а не с директором школы. Потому что в деревне все знали, что в четверг пополудни директор выйдет из школы и отправится в провинцию, и кто его знает, что он там расскажет начальству. Даже погода может оказаться политической новостью, а особенно на фоне того, что случалось в соседней провинции. Там, поговаривали, одного бедолагу расстреляли просто за то, что кто-то видел, а затем сказал кому-то, что бедолага курил рядом с соседскими хлопковыми полями. Поля через пару дней полыхали – любо-дорого смотреть: по такой-то многомесячной засухе, да такой жаре все занимается огнем, как по мановению волшебной палочки, крестьяне, их обрабатывавшие, поначалу пытались их тушить, а затем стояли на коленях малость поодаль и смотрели, как догорает их надежда, – тушить нечем. Они же, эти горемыки, потом шептались, что бедолага тот просто кое-кому здорово насолил, потому что язык больно длинный, а и заступиться за него никто не рискнул. И даже брякнуть что-нибудь вроде: «Ох и времена настали, что за климат, что за погода, и не спастись никак от этих температур… дождя бы…» – не осмеливались даже самые дерзкие. Потому что в столице был институт климатологии, а им заправлял, по слухам, шурин самого премьера, и что там только ни придумывали – сети каналов, которые, если верить сотрудникам института, должны были подпитываться из глубинных источников – очень глубинных, по две, а то и две с половиной тысячи метров: там, вроде, располагались водные горизонты, способные обеспечить всю Африку водой лет этак на двадцать. Это если слушать умных людей из столиц. А соседнюю деревню давеча оставила последняя семья, потому что высох последний колодец, а до этого – и озерцо рядом, и ручей. Климат. Жара. Политика.
Однажды за отцом Амором приехал грузовичок, в котором восседали сержант и пятеро рядовых. Запыленные, в пропитанной потом форме, с искаженными неправдоподобно суровой гримасой лицами. Отец Амор почтительно спросил их, что именно они хотят. Ему приказали забираться в грузовичок. Два солдата стали по обе стороны отца Амора и демонстративно положили руки на оружие, болтавшееся у них на груди. Он подумал было привести в порядок утварь в уголке, оборудованном им под свой кабинет, да только рукой махнул – не буквально, разумеется, не рискнул испытывать нервы конвоиров. Залез в кузов, сел рядом с сержантом, улыбнулся тетушке Николь, которая одна осмелилась выйти на улицу и даже прижала руки к груди, глядя на грузовичок полными слез глазами, и, когда они тронулись, обратился к сержанту с вопросами о том, откуда они, чем занимаются в свободное от конвоя время, и так далее. После двух часов пути все в кузове рассказывали отцу Амору о своих семьях, службе, жаловались на все ту же злосчастную погоду, наперебой предлагали бутылки с водой, когда он судорожно облизывал иссыхавшим языком губы, и ему казалось, что все может обойтись; и он не хотел задумываться, что именно и как.
Его привезли на одну из шахт.
– Можете провести здесь служение? – угрюмо спросил военный постарше, представившийся капитаном Ноулла.
