Для старосты деревни было долгом и делом чести накормить приезжавших издалека и в далекий поселок возвращавшихся же горняков. Отец Амор помогал ему по мере возможности, но его не допускали участвовать в заурядных хлопотах наравне с другими. Поэтому староста следил за женщинами, которые накрывали стол, за молодыми ребятами, разжигавшими огонь для гриля, время от времени прикрикивал на детей – больше чтобы напомнить окружающим о своем главенстве, чем по необходимости; отец Амор стоял немного в стороне, слушал рассказы горняков.

Выработки, на которых они трудились, находились в государственной собственности. Собственно, еще три года назад они принадлежали австралийской корпорации, которая что только не производила – от тяжелых машин до мегаточного медицинского оборудования. А лет десять до этого, ходили слухи, она долго и упорно торговалась с правительством, чтобы оно отдало право на разработку месторождений им, а не азиатам. В результате многие члены правительства смогли обеспечить себе и своим кланам безбедную жизнь в относительно стабильном Алжире, если успели сбежать, разумеется. Затем случился небольшой и не очень успешный переворот, который, по тем же непроверенным слухам, поддерживали азиаты; но австралийцы уже обеспечили себя относительно влиятельной группой поддержки в африканской Лиге, и ее войска оказали силовую поддержку законному президенту. Австралийцы продолжали разработку месторождения; более того, они начали строительство завода – все, разумеется, по согласованию с президентом. Беда в том, что он умер, как ни странно, своей смертью – от инсульта, а его преемник решил, что чужакам в стране не место, и национализировал месторождение. Австралийцы обращались в Лигу – там им заявили, что скорей поддержат национальное законодательство, позволяющее такой ход. Австралийцы обратились в ООН – и национальное правительство по наущению кое-кого в Лиге неожиданно заявило, что разработки велись по стандартам, которые давно запрещены во всем мире. Доказательства имелись в наличии и с избытком. Тяжба все велась, австралийцы, хотя и понимают, что дело практически проиграно, но упрямо пытаются хотя бы в мелочах добиться решения в свою пользу, а в это время на разработках не только давно запрещенные стандарты не соблюдаются, а вообще никакие. ЧП давно были нормой; заработки падали с каждым кварталом, о минимальной страховке никто давно не говорил. В принципе, ничего нового. Отец Амор заставлял себя молчать, выслушивая эти рассказы: первый принцип Всемирной церкви – невмешательство, а когда это недопустимо, то минимальное вмешательство в национальную политику. И отец Антоний Малый говорил: ты – священник, не мессия. Да все братья, которых отец Амор знал, настаивали на этом же: мы священники, не мессии. У большинства хватало смелости глядеть в глаза собеседнику хотя бы в начале этой фразы, после нее от смелости не оставалось и следа. Отец Амор был согласен с этой фразой; он, правда, считал, что речь не в мессианских порывах, отнюдь, а в банальном чувстве порядочности, этичности, справедливости, в конце концов. Слушать, как этих вот работяг, которые при «дрянных австралийцах» работали по восемь часов в сутки пять дней в неделю, имели доступ к неплохому медицинскому обслуживанию и могли содержать семью до четвертого колена, теперь «доблестные и справедливые» национальные гвардейцы заставляют работать по двенадцать часов в сутки практически без выходных, а заработка едва-едва хватает на то, чтобы прокормить детей – так не мессианские порывы встают клокочущей волной, а совсем другие чувства.

Впрочем, принимая решение, становиться священником или нет, отец Амор понимал сложность положения, в котором оказывался. Осознавал сам по себе, а еще старшие коллеги неоднократно говорили; и отец Богуслав, с самого начала бывший куратором и – шире – духовником отца Амора, неоднократно подчеркивал: церкви не следует вмешиваться в политику. Ее задача – заботиться о мире внутри человека, а не снаружи. То, что вне, было и будет несовершенным, и это не изменить, ни усилиями одной церкви, ни тем более одного человека. Это отец Амор повторял себе снова и снова, слушая неловкие, непоследовательные рассказы горняков; по паузам, по внезапно оборванным фразам он пытался восстановить картину, представить ее полней, за вороватыми взглядами он определял настроения людей, стоявших перед ним с угрюмыми лицами, беспомощно сжимавших и разжимавших кулаки.

Жители деревни были куда менее зависимы от политики, наверное. Они в принципе не были нужны властям; налогов не платили – не с чего, на медицинскую страховку рассчитывать тем более не могли, потому что не платили налогов. Такова была, по крайней мере полулегальная версия. На самом деле, в стране относительно устойчивыми государственными структурами оставались администрация, армия и в значительно меньшей мере полиция. По слухам по их провинции колесило несколько машин скорой помощи, которые вроде как оказывали помощь наиболее нуждавшимся. Где-то на юге существовал более-менее современный медцентр, в котором бесплатно оказывали помощь щедрые люди из Европы и Америки. Но и добраться до него чего-то стоило, и в одиночку в такой отправляться рискованно, и нужно работать. Поэтому обходились подручными средствами. Когда заглядывали медики, к ним враз выстраивалась очередь изо всех жителей деревни. Не столько для того, чтобы отдаться на милость врачей, сколько чтобы использовать вполне легитимный способ пообщаться. Рекомендации, которые врачи щедро раздавали, забывались почти сразу, и все продолжалось. Отец Амор знал это, был постоянным очевидцем; постепенно начинал понимать это, но куда медленнее, чем хотелось, он отучал себя от раздачи советов, которые очень охотно раздавал – профессиональная деформация. Во время первых лет семинарии вбивали в голову те или иные этические категории, затем дробили их на частные случаи и снова фиксировали, ближе к концу обучения позволяли заниматься умствованиями, которые ловкие преподаватели снова и снова сводили к этическим концепциям, принятым в церкви. Оперировать ими было так легко, и каждая ситуация оказывалась сводима к знакомому ответу. Только чем дольше времени он проводил со своими прихожанами, тем отчетливей отец Амор понимал всю условность этих ответов. Поэтому он просто слушал. Тем более слушать было что.

– Вокруг карьеров выставляют уже по двойному кольцу, отец Амор. Охранники, понимаешь. А эти, которые во внешнем кольце, они говорят, отец Амор, что во внутреннее кольцо ставят не простых солдат, а этих.

– Этих?

– Ну этих. Которые… – и глухим голосом и скороговоркой: – Которые расстрельные. Ну вы понимаете.

Отец Амор не понимал. Слово было вроде знакомое, но оно могло значить что-то иное, чем он привык.

– Ну которые если что, и по своим будут палить, – оглядевшись, посмотрев на старосту, пробормотал другой.

– Карьер скоро пустой будет. Надо идти вглубь. А это рыть шахты, укреплять, освещать, вытяжки, все такое. Машины плохие. Непригодные. Австралийцы тогда привезли, отец Амор, они хорошие, эти машины, но старые. Не пойдут в шахтах.

– И работать на них надо не так. Их грузят и грузят, и они едут и едут, масло плохое, там нет баланса, там нет регулировки, там еще что. Плохо-плохо. Машины ломаются, а новых нет. И деталей к ним тоже нет.

– И скоро даже третье кольцо ставить будут.

Неожиданное замечание, заставившее остальных вздрогнуть. Один быстро начертил крохотный крестик на груди чуть выше сердца.

То есть само начальство не верило в примерное поведение не то что простых рабочих, а и охраны? А ведь государственное предприятие, охраняемое армейцами.

– На соседней разработке, говорят, двоих расстреляли. Прямо вывели из барака и того. Они самородки попытались спрятать.

– Обыскивают всех по пять раз за смену. Типа безопасность.

– Так на той шахте потом бунт был.

– Прислали войска из южной провинции. Они на новых машинах приехали.

– И новое оружие. Говорят, из Китая.

– Я там одного знаю, он говорил, что китайцы хотят купить рудники и их разрабатывать. И даже предлагают построить дома для работников и даже больницы. Я бы хотел там поработать, говорят, они платят хорошо.