– Я вам вот что скажу, отец священник, я тут три года. Я наблюдаю за ними по мониторам, и я кое-что знаю о том, как они спят. Мне достаточно три секунды посмотреть за ними, чтобы знать, когда у кого начнутся кошмары, и мне иногда кажется, что я скажу, какие это будут кошмары. Я сама была в таком лагере, как пациентка, отец священник, такая женщина, как доктор Илария, – сестра Далила ткнула пальцем в сторону административного корпуса, – убедила меня остаться с ними и учиться медделу. Я понимаю их, отец священник, слишком хорошо. И я вам скажу: те, рядом с кем вы посидели, они долго будут спать спокойно. Ничего это не сахарная пилюля!

Амор закатил глаза.

– Я сейчас отращу крылья и вознесусь на небо, – посмеиваясь, ехидно заметил он. Медсестра только уничижительно фыркнула в ответ. Амор подумал и веселья ради нарисовал крест на ее лбу, не на груди. Сестра Далила – закрыла глаза и радостно сморщилась.

– Вот теперь и я буду долго хорошо спать, – расплылась она в улыбке.

Выйдя, Амор опустился на лавку. Подставил небу лицо, закрыл глаза. Было бы солнце, эта поза имела бы куда больше значения, особенно где-нибудь далеко на севере, где солнце по-прежнему было штучным товаром. Амор пытался вспомнить те времена, когда он жил в умеренных широтах – и даже вынужденно носил куртки. Он совсем не помнил себя в том пылком юношеском возрасте. Помнится, был чем-то увлечен, где-то участвовал, с кем-то встречался, как-то представлял свою жизнь, но что именно – не помнил совершенно. Тогда-то ему казалось бесконечно важным точно представлять себя-покорителя, себя-завоевателя, верить в то, что будущее будет именно таким. Обычные юношеские представления, уже тогда мало чего общего имевшие с жизнью. Помнится, он представлял себе все это, благо не самый глупый человек и вооображением тоже не обделен, а сердце отказывалось участвовать, дремало себе; на восторги или негодования окружающих, достигавшие небес, реагировало эмоцией, примерно соответствовавшей ленивому, самую малость недоуменному пожатию плеч: мол, сходят с ума – ну и ладно.

А небо светлело – краем глаза Амор замечал его пурпурный оттенок на полпути к восходу, воистину императорский, настолько же безразличный к нуждам простых людей, но куда более величественный. Амору пришлось и вздрогнуть от неожиданно близко прозвучавших выстрелов. Он прислушался: зашумели дроны, выехали машины туда, откуда принесло хлопки. Еще машины – подъехал конвой, скорее всего с провизией и медикаментами. Воздух начал светлеть, и поблекли все краски ночи, кругом все посерело, словно кто-то пеплом все посыпал. Тело ощущалось уставшим, глаза – так точно, голова – тяжелой, и при этом не было сна, хотя называть такое состояние бодрым – лгать. Амор наклонился вперед, посидел минуту, собираясь с силами, и встал. Он хотел заглянуть к Эше. Что-то в груди гнало его к Эше. Что-то в душе тянулось к Эше.

В шесть утра в бараке с особо тяжелыми было все еще тихо. Амор заглянул к дежурным, спросил, как дела у них. Врачи попытались рассказать о больных, Амор выслушал – и еще раз спросил: так как дела?

– Так вы уже насовсем к нам, отец Даг? – полюбопытствовал медбрат помоложе. – Мы слышали, кто-то где-то еще утвердить должен. Или это формальность?

– А до тех пор мне нельзя задавать такие вопросы? – усмехнулся Амор.

Его в три голоса начали убеждать, что не просто можно – нужно. «Понимаете, – говорил один, – те, которые до вас, они больше с начальством ходили, ну все эти штуки, вроде служб, бесед один на один, знамо дело, с детьми возились, мы как-то обходились». «Не то чтобы мы жалуемся, отец Даг, – вторил другой, – но, конечно, им тяжело и все такое. Но и нам тоже несладко. Оно и матбаза хороша, и доктор Декрит следит, чтобы мы самое передовое получали, но и природа не отстает». «Тут неподалеку новую лихорадку открыли, слышали, отец Даг? – подхватывал третий. – Симптомы похожи, а вирус со-о-овсем другой. Лечили от одного, а умирали от отказа со-о-овсем других органов, вот так-то. И для нас это тоже стресс».

Амору сделали кофе, рассказали о том, что еще пара недель – и здравствуй, Лагос, Ниншаса, Йоханнесбург, здравствуйте, океанские пляжи и бесконечные торговые ряды. О том, что отпуск подгадали как раз к выпускным экзаменам в высшей школе, к юбилею родителей, еще к чему-то. О том, что охрана, особенно та, которая близко приятельствует не только с полицией, но и с лигейскими солдатами, требует все больше средств на оружие – не к добру. О том, что специалисты по этой самой проклятой безопасности все серьезней задумываются, чтобы перемещать лагерь в место, которое, предположительно, останется безопасным еще хотя бы года три.

– На юг, естественно, – предположил один, – там, говорят, очень сильно гоняют всяких мародеров.

– На севере их вообще нет, – возразил второй.

– На севере тысячи гектаров, на которых температура не опускается ниже семидесяти градусов, где бы мародеры выжили.

– Выживут, – пренебрежительно отозвался первый. – Эти – выживут. Они как вирусы, как рачки – под любой камешек спрячутся, затаятся. А потом ка-а-ак выпрыгнут!

И первый тянул руки к горлу второго, и тот смеялся, и третий осуждающе качал головой, но тоже улыбался.

– Да оно и это место было выбрано как компромисс, – успокоившись, привычно скользнув по всем мониторам, продолжали они разговор – подхватывая полуфразы, перебивая друг друга, обмениваясь многозначительно поднятыми бровями, полуулыбками, выпяченными или поджатыми губами – то, что было знакомо друг другу, о значении чего посторонний мог только догадываться. – Чуть на север – и нужны тенты. Чуть на юг – и привет Тонарогским рудникам. Ну ладно, они были тонарогскими. Лучше бы оставались, отец Амор, потому что их национализировали, а после госпереворота лигейцы освобождали людей с тех рудников.

И они замолчали, переглянулись, неожиданно серьезные, опустили головы.

– Я бывал на похожих, – негромко сказал Амор. – Руководство изображало заботу о душевном здоровье работников. Привозило меня. Приказывало проводить службы, произносить молитву за здравие начальства. И даже выпускало обратно.

– Даже так?

– Удивительно, что мне не завязывали глаза, – усмехнулся Амор.

– Удивительно, что вас оставляли в живых.

– Так а кто бы потом заботился о душевном благополучии рабов, если бы единственный священник на сотни километров мумифицировался на полпути между Никуда и Нигде? – тут же подхватил второй.

– Ага. Это проще, чем заботиться об их желудках, – прошипел третий.

– Лицемерные ублюдки…

– Они же приходят на воскресные службы, садятся в первых рядах и даже руки воздевают выше всех!

Амор тяжело вздохнул.

– И я стоял перед ними, – печально признался он. Про себя добавил: лицемерно прикрываясь самыми разными причинами, чтобы не отказываться.

– А что бы вы сделали? – мягко возразили ему.

Амор пожал плечами.

– Все-таки здорово, что вы теперь с нами, отец Даг. – Убежденно говорили ему.

Амор предпочитал не соглашаться и не возражать.

Один, посмотрев на монитор, подхватился и выбежал. Проверив показатели, вышел, пусть и не спеша, другой. Амор натянул робу и пошел к Эше.

Мальчик не спал. Возможно, он не спал уже давно. Амор пожелал ему доброго утра и нарисовал крестик в воздухе над его сердцем. Эше закрыл глаза. Амор опустился на стул рядом с его кроватью, положил руки на перила, опустил на них голову.

========== Часть 30 ==========

Эше был упрям. Очень. Он был решительно настроен на то, чтобы полностью бойкотировать внешний мир – молчал, не отвечал на вопросы, шутки, простые фразы, рассчитанные на то, чтобы на них отзывались хотя бы безыскусным «угу» – но отзывались. Он упрямо держал глаза закрытыми либо смотрел в потолок, мимо людей, искренне старавшихся разговорить его. Иными словами, Эше объявил бойкот самому мирозданию. Когда Амор попытался заговорить с ним утром, Эше закрыл глаза и отвернулся. Когда врач на утреннем обходе спрашивал, как у него дела, он молчал, упрямо сжав губы; врач легко погладил его по руке – Эше отдернул ее, словно обжегшись, и сжал кулаки. Психолог, заглянувший к нему, не удостоился никакого знака, что его заметили.