В любом случае, Иге не видел людей из других отрядов и только три или четыре раза за последние несколько лет выбирался если не в город с главарем и его ближайшими помощниками, так в какие-то совсем захудалые населенные пункты. Не днем – никогда. Либо рано утром, либо ночью. Как тати. Они возвращались, и Иге и Эше чистили их ботинки, драили машины; если везло, им перепадало много пищи; если совсем везло, то и ночь можно было переночевать без того, чтобы «сэр майор» или кто-то из старших позвали их к себе.

Затем они сидели и смотрели на свечи. Иге старательно имитировал позу Амора; тот же сидел, сплетя пальцы рук, прикрыв глаза, то ли дремал, то ли медитировал – не молился: не то настроение – и слушал. Тишину в часовенке, музыку слева, смех прямо, машины, подъезжавшие к лагерю, рев животных – удивительно, непривычно, вдохновляюще; то ли взрывы, то ли залпы; вертолеты – судорожное дыхание Иге – тишину. Глаза щипало, горло сдавливало, сердце билось неровно, то успокаивалось, замирало, давая возможность отдохнуть, перевести дух, то начинало лихорадочно стучать, словно негодуя из-за воспоминаний.

В часовню заглянули; Амор оглянулся, увидел доктора Декрит. Она на цыпочках подошла к ним, села рядом с Иге. Тот в ужасе выкатил глаза, закаменел, когда она легко погладила его по голове и села рядом. Она сложила руки, в точности как Иге и Амор, опустила голову.

Через пару минут доктор Декрит сказала:

– Так-с, молодой человек, пора спать. Время позднее. Режим есть режим.

Амор вытянул шею и посмотрел на часы на ее запястье. Дело близилось к десяти вечера.

– Эх, как мы с тобой заработались здесь, – пробормотал Амор. – Давай-ка я тебя отведу и сдам на руки дежурных. А то виноват я, а влетит тебе.

– Ни в коем разе, – бодро сказала доктор Декрит. – Наоборот, мы очень рады, что у отца священника появился такой замечательный помощник. А у часовни – отец Амор.

Он усмехнулся: мог бы поспорить, кто и у кого появился, но не хотелось совершенно. Он устал, хотя не особо был занят весь день. Ему хотелось лечь, вытянуться – и попытаться вспомнить что-нибудь праздное, например, помечтать. Или просто отдаться на милость сна, если не получится – то просто лежать с закрытыми глазами, зная, что ни идти никуда не нужно, ни в звуки вслушиваться, ни в дыхание тех, кто рядом, пытаясь различить, хуже ли им стало, или все-таки полегчало, не нужно бороться с отчаянием, которое оказывалось самым коварным врагом там, в непреодолимых пятнадцати километрах от «своих». Не нужно тащить на себе неподъемный груз ответственности за всех их, доверивших свои судьбы ему, ничтожному из ничтожных.

Доктор Декрит сопровождала их в барак, где размещался Иге. Она поджидала Амора на улице, пока он отводил мальчика. Было поздно, изнуряюще жарко, безлюдно.

– Как думаете, Иге в порядке? – спросила она, когда Амор встал рядом с ней.

– А вы думаете, он когда-нибудь будет в порядке? – флегматично спросил Амор. – Нет, действительно, неужели? – продолжил он в ответ на ее смешок.

– Вы коварный человек, отец Амор, – отозвалась она. – И все-таки?

– Он в порядке, – тихо ответил Амор.

– Его приятеля держат под круглосуточным анти-суицидальным надзором, – негромко произнесла она, оглядывая лагерь. – И знаете, что самое болезненное? Что этот надзор не всегда успешен. У нас случалось такое. Это – самое, наверное, тяжелое. Вроде и понятно, что нашей вины всего ничего, а не винить себя не получается.

– Он – целеустремленный молодой человек, – помолчав, признал Амор. – Боюсь оказаться правым, но он мог уже поставить перед собой такую цель.

– Вы уже успели поговорить с ним, – не спросила – сообщила доктор Декрит. – Смогли разговорить?

Амор поморщился, покачал головой. Доктор Декрит похлопала его по руке, сказала:

– Я буду молиться, чтобы у вас получилось, отец священник. Я очень редко это делаю, признаться, я очень долго времени убеждала себя, что я – агностик, но вас послал к нам Всевышний. Хотя бы в благодарность за вас я буду молиться.

– Какая самонадеятельная избирательность, – мягко упрекнул ее Амор. – Неужели остальные не стоят вашего доброго слова?

– Нет, иногда вы определенно бываете совершенно невыносимы, – в шутливом негодовании воскликнула доктор Декрит. – Стоят, конечно стоят. И – да, я признаю: я склонна к самонадеянности. Иначе я не смогла бы удержаться на моем посту здесь, в Африке.

Амор усмехнулся, кивнул; ему совершенно не хотелось вступать в дискуссии, начинать душепопечительные беседы, вестись на провокации. Он хотел одного – чтобы этот день закончился. И Амор начертил крошечный крестик под ее ключицей и задрал голову к небу. Его было почти невидно – лагерь был славно оснащен прожекторами, – но оно все-таки было знакомо-бездонным, молчаливым, любопытным, сочувствующим, подбадривающим.

Ему не спалось. Комм молчал, Яспер не откликнулся на пожелание благословений – наверное, был занят очередным геройством; кровать была слишком мягкой; в лагере было слишком шумно; разум, привыкший к тому, чтобы бодрствовать круглосуточно, упрямо отказывался отключиться, отдохнуть самому, дать отдохнуть телу. Амор полежал с открытыми глазами, решил прогуляться – а ну как устанет и сможет заснуть. А лагерь не спал. Кажется, не один Амор мучился бессонницей. Медбрат выглянул из отсека, зевая, пробормотал приветствие, скомкавшееся за ладонью, которой он прикрыл рот; Амор улыбнулся и помахал ему.

– Я прогуляюсь немного, – зачем-то пояснил он.

Медбрат кивнул и снова скрылся в отсеке. Амор замер на секунду, вслушался: он слышал храпы, чьи-то совсем тихие разговоры, кто-то тихо стонал. Кажется, и плакал. Ночь могла быть благодушной хозяйкой, когда ее это устраивало, но некоторые знали и ее острые клыки. Амор решил проверить Иге и – это казалось ему куда более важным – Эше.

Иге спал крепко – Амор нашел в этом своеобразное удовлетворение. Словно мальчишка дерзко говорил своему прошлому: фиг тебе, не возьмешь, назло тебе буду жить. Он подошел к кровати Иге – тот вскинул голову, посмотрел на него мутными спросонья глазами, и его рука попыталась ухватить простыню в пригоршню, словно Иге рассчитывал найти рядом оружие и защищаться, а через пару секунд он, узнав Амора, выдохнул: «А, отец священник». Амор приказал ему: спи, – и Иге зевнул, опустил голову на подушку и сразу же заснул. Амор подумал было погладить его по голове – ласка, ставшая привычной за те часы, которые они провели бок о бок с Иге, но одно дело удовлетворенно оглядывать плоды своих трудов, и другое – будить сонного звереныша.

А в помещении установилась странная тишина. Не такая, как бывает, когда два десятка детей, уставших за день, спят как сурки, нисколько. Тех, кто не притворялся, Амор слышал: они всхлипывали, тяжело дышали, беспокойно ворочались; другие же – только притворялись спящими: застыв, ждали чего-то. Амор очень хотел надеяться, что они знали, кто он, и узнали его. Амор опустился на корточки у соседней кровати. И – мальчик тут же открыл глаза.

– Не спишь? – шепотом спросил Амор.

– Дурные сны снятся, – пожаловался мальчик.

– А мы их прогоним, – бодро произнес Амор. – Повторяй за мной.

Он начал читать молитву – совсем простую, какую только мог сложить – и услышал даже не шепот, вздох с соседней кровати. Он нарисовал крест прямо на лбу мальчика, подошел к другой кровати – как по команде, лежавший на ней тут же открыл глаза. Амор еще раз повторил последнююю фразу – благословляющую формулу – и осторожно коснулся лба; глаза под ним закрылись, когда он убрал палец, снова открылись.

– Спокойной ночи, – тихо прошептал Амор.

И ему шепотом в ответ:

– Спокойной ночи.

Он вышел к медпосту, у которого уже стояла медсестра, поджидая его. Она сказала:

– Я нашим умным докторам скажу, чтобы они вместо снотворного прописали этим оглоедам молитвы с вами, отец священник.

Амор не удержался – улыбнулся.

– Зачем прописывать сахарные пилюли, сестра Далила?

Она неодобрительно цыкнула и покачала головой. Ткнув пальцем в сторону палаты с Иге, она сказала: