Он не знал. Он не знал самого себя.

Что он чувствовал к Саске?

Простой и одновременно ужасающе сложный вопрос.

Тягу? Когда-то да, лишь тягу и братскую привязанность, заботу, какую родственник испытывает к близкому родственнику, всю жизнь делящему с тобой кров и кусок хлеба.

Сейчас было все таким неясным, непонятным, зыбким, как песок под ногами. Видел ли Итачи в брате то, что раньше? Кажется, что даже нет. Все желания заглушила одна тревожная мысль, оглушившая Итачи еще тогда, в тюрьме: делать все, чтобы брат выжил.

Все, все, все, с маниакальной страстью.

Остальное в сторону, остальное пусть горит в черном пламени ненависти Саске.

— Я не люблю тебя и не любил. Я не знаю, что чувствую к тебе.

Пара секунд молчания, и звук удара со всего размаха и силы кулака по губе.

Саске опустил руку, встряхивая головой, чтобы убрать челку с глаз. Тем не менее, взгляд его был спокойным.

— Не знаешь? А я любил тебя, не постесняюсь этого сказать тебе в лицо. А теперь ненавижу. Если моя чертова жизнь в жертву ничего не значила для тебя, то знай: не приму твою. Никогда.

Как будто гонимый бешеной лихорадкой, Саске начал быстро раздеваться, снимая домашнее юкато и взглядом пытаясь найти свою одежду. Нашел. Принялся быстро, но судорожно одеваться, как спешащий куда-то человек, подвязывал пояс, оправлял широкие рукава косодэ и упорно избегал смотреть на брата, чье лицо изуродовала распухшая губа, в уголке которой блеснула кровь.

— Куда ты? — Итачи следил взглядом за Саске, который, взяв в руки свою обувь, открывал седзи.

— Тебе ли не все равно? — голос, пропитанный холодом, а главное, все той же уверенностью в себе, в своих словах и поступках; ширма закрылась, оставляя Итачи наедине с самим собой.

— Куда ты? — вопрос прозвучал в абсолютной тишине.

Губа горела, как будто ее обожгли языки пламени огня. Садясь возле кувшина для умывания, Итачи смочил свой рукав юкато в холодной воде, прикладывая его к опухшему рту. В изнеможении закрыл глаза и застыл, впервые глубоко вздыхая за последние полчаса.

***

Торговые города всегда шумели и пестрили обилием рынков, лавок, таверн, гостиниц, и услужливые хозяева готовы были сладкими улыбками приглашать к себе, кланяясь до земли и предоставляя своим посетителям все самое лучшее. Городские жители и жители деревень резко отличались друг от друга, что невозможно было спутать их.

Улицы города были заполнены шумным и сновавшим туда-сюда народом почти до самой ночи; торговцы в простых льняных халатах и не думали закрывать свои лавки, все так же торгуя увядшими на солнце и воздухе овощами, укрытым тканью уже не таким свежим мясом, рисом, тканями, но теперь, когда небо закрыла темная дымка приближающейся ясной летней ночи, все стали потихоньку расходиться, закрываться, а таверны как маяки в темном море всюду светились огнями своих окон, приглашая зайти внутрь выпить и расслабиться после рабочего дня, чем многие и занимались, даже не заходя домой.

Обремененный бессмысленным многочасовым хождением по улицам и дворам Тандзаку, как он привык обычно делать, когда раньше останавливался где-то наедине с братом, Саске здорово проголодался и чертовски устал, ведь здесь, недалеко у города, легла маленькая пустыня, несшая сюда с ветром свой песок, забивающий сандалии и натирающий мозоли. Одну из них Саске успел разодрать до крови; ступня ныла и болела, потираясь о грубый край обуви; грязь, попавшая в рану, саднила, наскоро сделанная повязка мало чем помогала лопнувшей мозоли.

В кармане были кое-какие небольшие деньги, данные отцом, пара монет, не более, но хотя бы на то, чтобы выпить воды или даже чая, хватило бы. Саске ни разу в своей жизни не пробовал спиртного, даже на праздниках дома, да и сейчас не горел желанием, поэтому этот пункт он отмел чисто теоретически, исходя из своих принципов. Он долго колебался, ходя от одной таверны к другой в желании отдохнуть и дать покоя уставшим и разболевшимся ногам. Но где-то было слишком много шумного и кишащего народу, где-то чересчур громко разговаривали, где-то уже подвыпившие посетители успели затеять беспорядочные споры и драки, где-то было слишком грязно и неуютно. Саске, до предела раздраженный тем, что ему приходится ходить по городу который бестолковый круг, и вообще пребывая в плохом расположении духа, мрачно блуждал по опустевшим и темным улицам, где не горел свет, пока не свернул в очередной темный переулок.

Саске было плохо. Он был элементарно подавлен и свое состояние описывал, как ирреальный сон, на который не стоит обращать своего внимания.

Ноги Саске то и дело поднимали в воздух пыль, когда он постоянно пытался уйти от толп народа, затеряться в высоких домах и спрятаться в тень и тишину, но для Тандзаку это было невозможно.

Саске возненавидел этот город за несколько часов пребывания в нем.

Он ненавидел Итачи, на которого впервые просто так, не в бою поднял свою руку. Но раскаяние или угрызения совести от своего поступка Саске не испытывал: он считал, что поступил правильно, и только так надо было поступать. Кажется, Итачи с этим согласился, раз промолчал в ответ, ведь он никогда не соглашался, если можно было. Это был удар за его молчание, за его заблуждения, за его глупое беспокойство, только раздражающее и мешающее нормально жить; за то, что кто-то другой дотронется до него.

Сделает ли ему кто-то хоть на секунду более приятно?

Саске поджал бескровные губы, угрюмо смотря себе под ноги и едва ли не до скрежета стискивая зубы от порыва ревности.

Однако ревность — горячая и навязчивая штука. Саске откровенно не знал, куда деть себя от бешенства, в итоге до крови прикусывая губу, лишь бы угомониться; он остановился, рукой облокачиваясь о ровным прямоугольником темнеющую стену. Едва открытым ртом глубоко и спокойно дышал, пытаясь как угодно успокоить себя.

Несмотря на внутреннюю тряску, вряд ли прохожий человек подумал бы, что Саске не в себе. Его леденяще-спокойное лицо не могло навлечь на себя каких-либо подозрений.

«Успокойся».

Видеть Итачи Саске пока не мог и не хотел, его внешность вызывала практически отвращение. Был страх перед ним, вызывающий колющую ревность.

Страх посмотреть в его глаза.

Будь прокляты эти глаза!

Будь проклят Изуна, Саске его так же сейчас ненавидел за его взгляд, за холодную надменность голоса, за гордость крови Учиха, за… да просто так! Как и Неджи, как и Тандзаку.

Но больше всего в своей жизни сейчас он ненавидел Коноху и ее глав, ведь это именно они постоянно вмешиваются в жизнь, меняя ее и ломая в клочья как нечто ненужное и множественное, чего не было бы жалко. Саске в какую-то секунду овладело почти фанатичное желание стереть их всех с лица земли, всех тех, кто держит в руках родителей, Итачи, весь клан Учиха, всю Коноху.

«Я клянусь, что уничтожу все это, уничтожу!».

Обещание самому себе, почти клятва, немного успокоило Саске. Он, снова медленно от усталости и боли в ногах шагая по переулку, начал стараться подумать о чем-то еще, о чем-то приятном, но что бы он ни начинал вспоминать, все мысли возвращались к червячку внутри всего его естества, вызывающего ноющее ощущение подобно занозе: Итачи.

«Черт!».

Саске, любыми способами пытаясь избавиться от сводящих с ума мыслей, которые едва ли не добивали его до крика, до жажды крови, до жестокости, — он никогда еще не чувствовал такую сильную и жгучую ревность, что казалось, внутри что-то, что сейчас напряжено до предела, лопнет, и все кончится, он умрет, — не помня себя, ринулся вперед, пока не метнулся в ближайшую дверь таверны, буквально вышибая ее и прищуриваясь, как только яркий режущий свет ударил в глаза.

Это было старое, но чистое помещение, где сидели четыре мужчины, выпивая и разговаривая вполголоса между собой, не обращая внимания на все, что творится вокруг. На столике перед ними лежали сюрикены и стояли маленькие круглые пиалы с резко пахнущим напитком, которым пропахла насквозь вся небольшая таверна. У входа, поправляя светильник, стоял сам хозяин, поглядывающий на застывшего в ступоре Саске, чье появление больше никто не заметил.