Вокруг все молчали. Молчал даже Данзо.

Саске со странным чувством в застывших глазах и замиранием души смотрел на брата, смотрел и не до конца понимал его фанатичную преданность деревне, но все же одновременно гордился его словами. Но что-то в этом беспрекословном подчинении и отдачи своей жизни Конохе было такое, что внезапно до глубины души возмутило Саске, хотя он всегда знал, что брат как никто другой предан Скрытому Листу, и все равно, чем-то эти слова его задели, Саске не мог понять, чем именно.

Возможно, потому что он сам никогда этого не чувствовал? Такой преданности деревне?

Особенно теперь, когда она их предала.

Ненависть, почувствовав изменение в душе Саске, вонзилась своими слабыми корнями глубже в сердце.

Шимура, кашлянув, нахмурился.

— Ты раскаиваешься?

— Нет, — последовал твердый и спокойный ответ.

— А если тебя из-за этого казнят? Под угрозой смерти ты откажешься от своих слов?

— Я же сказал, — терпеливо повторил Итачи, — что никогда не откажусь от своих слов и от своего брата, даже под секирой палача.

Данзо немного помолчал, прислушиваясь к тому, как сзади за спиной зашептались.

— Я думаю, — внезапно продолжил он, — Итачи, ты понимаешь, что опозорено твое имя. Имя твоих родителей, твоего клана, твоих будущих потомков, если мы решим тебя помиловать. На всех на них будет висеть клеймо позора. Ты хочешь, чтобы твои люди были изгоями?

Ответа не последовало.

— Я даю тебе шанс: ты имеешь право с честью покончить жизнь самоубийством, чтобы искупить позор.

Саске показалось, что на секунду внутри перехватило дыхание, но Итачи смотрел прямо перед собой, пока не ответил:

— Я не буду этого делать. Мне нечего стыдиться, я могу с честью защищать свою деревню от всех бед, несмотря ни на что, жертвуя собой и своей кровью.

Данзо повернулся к Хокаге. Тот едва заметно кивнул, откладывая трубку в сторону.

Двое старейшин так же промолчали.

Допрос Итачи закончился.

Саске не мог понять, почему ему стало так легко после этого дышать, и все напряжение в секунду куда-то делось, не оставив после себя ни следа. Он осторожно коснулся холодной рукой горячего и мокрого лба и тихо выдохнул воздух, замечая, как на него упала тень фигуры Шимуры.

Осталось лишь ему пережить последнее испытание.

Глаза Данзо ясно говорили, что не стоит ждать пощады, что бы ты ни сказал. Но Саске самоуверенно позволил себе холодную и жестокую усмешку уголком губы: смело смотря в лицо Шимуры, чуть ниже линии его глаз, он поклялся, что не отстанет от своего брата.

Саске никогда ранее не боялся высоких чинов, не чувствовал перед ними внутреннего преклонения возрасту или силе, нет, они были людьми, а значит, такими, как и он сам.

— Учиха Саске, — старческий голос тек медленно, скрипя, — вы добровольно или вас силой заставили совершить данное преступление?

— Добровольно.

— Мотив.

Это единственное короткое слово внезапно вызвало бурю смятения в душе Саске.

Он знал, что на каждое действие, даже самое примитивное и элементарное, есть своя причина, не важно, будь то потребность поесть или приступ сумасшествия. Он знал, что если человек говорит, что не знает причины своего поступка или отговаривается словами «просто так» и «захотелось», — он лжет. Гораздо труднее в чем-то признаться, особенно тогда, когда ты сам понимаешь, как просты и этим-то и постыдны твои внутренние побуждения, но все равно причина каждого поступка есть, и всегда была, вне зависимости от веков и устройства мира.

Впрочем, самые короткие и простые вопросы — и эта истина довольно часто бывает верной — оказываются самыми трудными и порой даже неразрешимыми. Например, объяснение природы своего действия, когда ты не можешь разобраться в себе и понять: почему я так сделал?

С этой проблемой и столкнулся Саске.

Он до сих пор не знал, почему это сделал, как позволил себе, тому, кто даже серьезно не думал о таком раскладе, тому, кто хотел лишь превзойти брата, — как позволил совершить все это. Итачи только предложил, его брат необъяснимо восторженно согласился.

Хотел и сам того же? Возможно. Однако, находясь наедине с Итачи, проникая в его мысли, соединяясь с ними, как с его тогда горящим желанием телом, Саске уже не мог просто сказать: «Захотелось».

Это была бы ложь в первую очередь себе.

Итачи желал чувствовать жизнь в передышке между постоянным ношением масок, Саске только сейчас понял, что до всего этого и сам был послушным мертвецом в руках клана и деревни.

Отец был прав. Влияние Итачи слишком большое, чтобы не начать думать, как он.

— Я хотел жить, — вдруг ответил Саске, ловя на себе удивленные и даже снисходительные взгляды.

Ложь. Ложь, ложь, ложь, причина не в этом, причина в другом, но я не хочу, не могу ее признать даже перед самим собой.

Я проиграл Итачи.

Наслаждался своим проигрышем ему, позволил себе забыть о цели, о долге — так бы ты сказал, брат?

Я ненавижу тебя, себя, все ненавижу за то, что поддался тебе.

Но если бы мне позволили вернуться, начать все заново, я раз за разом бы поддавался тебе.

Потому что причина одна: я люблю тебя, Итачи, и ненавижу и свою любовь к тебе, и свою ненависть к тебе, мое совершенство.

— А что же раньше? Не было такого желания? Не хотелось жить?

— Это не имеет значения и на дело никаким образом не повлияет, — холодно и твердо отрезал Саске, ясно давая понять, что сказать ему больше по этому поводу нечего: сказанные невпопад слова завели разговор в тупик. Что-то объяснять подобно тому, как это делал брат, Саске посчитал ниже своего достоинства.

— Раскаиваешься? — спокойно поинтересовался Данзо.

— Нет.

— Ты же хотел жить, но понимаешь, что тебя могут казнить за это желание?

Глубоко внутри что-то колко сжалось после этих слов, но Саске даже не подал виду того, как темная тень холодного ужаса пробежала по его душе.

Казнь? Сейчас, когда все стало на свои места?

Когда я начал понимать свой проигрыш и признавать его?

Когда смог беспрепятственно быть с братом? Когда смог любить его так, как могу и хочу?

— Я все прекрасно понимаю. Я хочу умереть как шиноби, и для меня это будет честью, но скажу вам одно: я не раскаиваюсь, и если бы вы дали мне шанс, я бы еще и еще раз преступил запрет, хотя бы, — Саске язвительно равнодушно и безмятежно прикрыл глаза, поджимая бледные губы, — назло вам. Простите за дерзость.

Шимура молча прожигал Саске своим потускневшим взглядом, вызывающе смотрел в его темные, как уголь, глаза.

Никто из них не мог понять, откуда взялась ненависть друг к другу. Почему именно Данзо — Саске не знал, но он не мог спокойно сидеть в присутствии этого человека, внутри все клокотало и кипело, горело и разрывалось.

Ненависть.

Еще слаба, как не родившийся младенец.

— А если мы скажем, что казним одного из вас, что ты предпочтешь: выжить или умереть? Предашь или пожертвуешь?

«Это же смешно, ответ и так понятен», — Саске молчал, стиснув зубы. Наполненными яростью глазами, он смотрел на старейшину, едва выдавливая из себя:

— Это не относится к допросу.

Шимура перевел взгляд на Итачи.

— Ты, — внезапно начал он, продолжая смотреть на Итачи, но говоря это его младшему брату, — всего лишь мальчишка, который, действительно, хочет одного: выжить. Поэтому ты, конечно, не ответил на мой вопрос, но в душе выбрал себе путь живых, оставив брата расплачиваться за грехи. Правильно, это же он толкнул тебя сюда, я уверен, что раньше ты и не думал о чем-то таком. Ты, наверное, проклинаешь, ненавидишь и желаешь смерти своему старшему брату, — голос в конце упал до интонации пренебрежения. Итачи молчал, не смотря на них обоих.

Его молчание после всего того, что было сейчас сказано, ужасно не нравилось Саске.

Ведь в словах, произнесенных Шимурой, была доля правды, это поняли все, включая младшего из братьев.

Но Саске в ответ не промолчал, как это следовало бы сделать, когда его укололи в уязвимое и постыдное место. Он поднял голову, забывая о том, где он сейчас, и выкрикнул, почти срывая голос, почти хрипя в конце: