Но что будет означать для брата его ответ, если его озвучить? Намек на что? Или, наоборот, разочарование?
— Я думаю…
— Брось, Саске. Не бойся меня, никогда не бойся меня. Я слушаю, не отвлекайся. Я обратился к тебе за помощью. Ты согласился ее оказать, не убегай теперь.
— Я никогда ни от чего не бегу, — холодно ответил Саске, снова собирая волосы Итачи в хвост. — А зачем тебе это спрашивать именно у меня? И почему именно об этом?
— Потому что мне интересно именно твое мнение как моего брата, я же сказал, — голос Итачи прозвучал спокойно, но с таким оттенком, как будто он что-то объяснял маленькому и глупому ребенку, тянущемуся к краю кимоно матери.
Однако второй вопрос он оставил без ответа.
— Я думаю, надо делать то, что ты считаешь правильным для себя, — твердо и уверенно подал голос Саске. — И не обращать ни на кого внимания.
— Вот как? — в голосе скользнуло неподдельное удивление, но мягкое, даже немного грустное. — Так недалеко докатиться до преступности, Саске.
— Это другой вопрос, и это я не имел в виду. Мы говорим о кровосмешении, ведь так? Так вот я про то, что если брат испытывает что-то к брату, то нечего тут думать. Ты же сам говорил, предрассудки связывают нас и не дают нам жить. Люди всегда выше наших желаний, они ограничивают нас. Твои слова? Так вот, брат, — Саске ловко подвязал волосы Итачи лентой, затянув ее так туго, что волосы сжались в плотный пучок, — я во всем согласен с тобой. Мне не надо лишний раз озвучивать твои мысли, они у нас одинаковые.
Итачи, словно для проверки пощупав свой хвост, обернулся через плечо, заинтересованно разглядывая брата в упор блестевшими темными глазами. Он, не отводя их, внимательно рассматривал Саске, вглядывался в зрачки, в которых притаились легкая осторожность, холод и недоумение; смотрел на приоткрытые сухие губы, готовящиеся к любому ответу на любой вопрос своего брата, смотрел на едва сдвинутые в ожидании брови, а потом на шею, торчащую из воротника юкато.
Итачи внезапно сдвинул брови, серьезно и даже недоуменно взглянув на своего брата, как будто только что понял, что в комнате с ним сидит кто-то еще.
— Тебе еще далеко до моих мыслей, Саске, не зарывайся. То есть, если так рассуждать, захоти мы с тобой кровосмешения, ты бы пошел на такой шаг? Если бы я попросил тебя о таком, что бы ты мне ответил?
Щеки Саске вспыхнули, горя изнутри. Взгляд его остановился в неожиданности от вопроса, горло судорожно сглотнуло слюну из пересохшего рта.
Такого вопроса Саске точно не ждал услышать, по крайней мере, именно сегодня, сейчас; язык прилип к горлу и даже не шевелился, хотя сознание говорило, что надо хоть что-то ответить, пусть даже невпопад.
— Да или нет? Не стесняйся, я не посмеюсь. Если не ответишь, я произнесу это сам, у нас же, как ты сказал, одинаковые мысли.
Итачи смотрел пытливо и внимательно, но, тем не менее, заботливо, из-под его взгляда, прожигающего насквозь, нельзя было просто так выйти, уйти, фыркнуть. Он словно пригвоздил к месту, обездвижил, в конце концов, напугал и окончательно сбил с толку. Отвратительное ощущение того, что находишься в ловушке, где не ступишь ни шагу влево, ни шагу вправо.
«Брат никогда не был таким странным. В последнее время он постоянно говорит странные вещи, думает о чем-то ужасно неправильном. Вчера, сегодня и несколькими днями раньше, да и всегда, наверное, всегда говорил мне странные вещи. Или он просто так говорит, что все кажется запутанным и непонятным? Что ему надо? В любом случае, я не должен проиграть и поддаться. Я должен все выдержать достойно, я должен выиграть. Тем более, такие разговоры и о таком. А если ты и знаешь ответ, то тогда скажи, что сам бы стал моим», — Саске, выпрямляясь, решительно вздохнул, искривляя губы в мягкой усмешке. Самоуверенность снова вспыхнула в его глазах с новой силой; легкий и холодный смешок, срываясь с все так же приоткрытых губ, немного удивил Итачи, ожидавшего немного другую реакцию, но одобряющего и эту.
— Я не буду отвечать на этот вопрос, потому что не вижу в нем ни логики, ни смысла, ни надобности. Прости, брат. Ты знаешь ответ, я его знаю — смысл что-то говорить?
Итачи, задерживая на секунду взгляд чуть ниже глаз брата, отвернулся.
Интересно, на что еще может быть способен младший брат?
Он никогда не позволял людям управлять его телом и эмоциями. В какой-то степени он был независим.
В какой-то степени ему можно было завидовать.
В какой-то степени он олицетворял свободу.
— Саске, если бы я сказал, чтобы ты делал сейчас все, что хочешь, чтобы ты сделал?
— Я? Заварил, наконец-то, чай. У нас снова молоко.
Отвел разговор в другое русло. Ненавязчиво, осторожно, но точно.
Плечи старшего брата внезапно судорожно вздрогнули.
Итачи рассмеялся, громко, искренне, так, что даже в саду был слышен звон его смеха. Теплый смех, в чем-то даже одобряющий, в нем не было ни йоты насмешки или издевки.
Итачи нравились маневры младшего брата, они утомляли и в то же время умиляли.
Он любил своего младшего брата. Не признавал этого, но любил.
— Со мной это не пройдет, Саске, я не Наруто-кун. Нет, я имею в виду со мной. Давай, сделай со мной все, что пожелаешь. Сейчас.
Саске не шевелился, напряженно смотря в спину брату, обтянутую тонкой тканью домашнего юкато, шершавой на ощупь и даже до сих пор прохладной, кое-где неаккуратно смятой и потертой, например, на плечах.
Голова и здравый рассудок отказались воспринимать слова брата как нечто нормальное, переводя все в издевку и шутку. Но другая часть Саске ликовала в то же время, сознание работало четко и хладнокровно.
Итачи скрестил руки на груди.
— Я жду, — приказ. Твердый приказ, не терпящий возражений и неповиновения.
Холод, перемешанный с теплом.
Дурманящая смесь.
Жестокость и ласка — Саске любил контрасты.
Он молчал и упрямо не двигался, странным и проницательным взглядом смотря на брата. Что делать? Что бы сделал Итачи?
Уйти, бежать, послать ко всем чертям, обвинить в сумасшествии, испугаться, прыснуть от смеха, что-нибудь съязвить, нагло усмехнуться, уличить, обвинить, закричать, рассмеяться, ударить.
Но нет.
Нет. Никогда. Можно убежать от кого угодно, но только не от Итачи.
Проиграть кому угодно, но не ему. Вечное соперничество, вечная зависть, вечная ревность, вечное влечение, почти роковое, почти смертельное, почти погубившее все и всех.
Откажи он сейчас, уйди он сейчас, скажи он что-то другое сейчас — все было бы так, как и было. Но нет.
Точка отсчета оказалась пройдена.
Саске решительно, как будто ликуя, что ему разрешили что-то долгое время недоступное, подвинулся вперед, неожиданно властно кладя свои руки на хрупкие на вид и худые плечи Итачи, сжимая их своими длинными пальцами, носом утыкаясь в горячую складку его шеи, вдыхая запах по-детски нежной кожи — Итачи, да ты еще просто мальчик, рано выросший ребенок. Прикрыл глаза дрогнувшими веками и расслабился, лениво и с усмешкой ухватываясь за мысль о том, что это ужасно — так обнимать своего родного брата.
Насколько потрясающе делать что-то непозволительное, наслаждаясь этим.
Саске еще крепче обнял Итачи, прижимаясь к его спине, как хотел вчера, вдыхая запах близких волос, ощущая его тепло, живое и неподдельное, настоящее, которое можно потрогать — удивительно, когда лед оказывается теплой водой; ощущая, как его плечи поднимаются и опускаются в тихом дыхании, слышать его, уловить, как брат сглотнул слюну.
У него все напряглось. Верно, Итачи?
Признайся, я заставил тебя что-то почувствовать, вздрогнуть, захотеть, признайся, что сам попал в мои сети, признайся, что желаешь быть на моем месте и вдохнуть мой запах.
Признайся, я буду восхищаться твоими мыслями, меня сведут с ума твои мысли.
Признайся, что ты просто — и это так банально и отвратительно — любишь меня, потому что я — твой брат.
Саске никогда не думал, что сделает это, что просто возьмет и обнимет его без барьеров, без страха быть осмеянным или отруганным, просто так, действуя своими желаниями. Как в детстве, когда катался на спине, но сейчас только как будто откровенней.
