— Быстро иди в камеру Коннора и приведи его сюда. И чтобы никто не видел.

Она понимала, что это будет поворотной точкой в борьбе за власть. Видит бог, ей отчаянно не хотелось этой власти, не хотелось никого спасать, защищать, ни с кем сражаться. Но похоже, что у нее просто не оставалось выбора. Эти люди стали ее людьми, и она должна была защищать их до конца.

В камере было темно, но ее глаза привыкли к темноте, а их глаза — нет. Они пришли втроем: Атом, Стерлинг и Мерфи. У каждого в руке были самодельные ножи, и Элайза знала, что они обязательно ими воспользуются.

Она стояла в углу камеры Коннора, скрытая в тени, и смотрела как они подходят к койке, на которой, повторяя форму человека, лежало свернутое одеяло, покрытое сверху еще одним. Стерлинг нанес первый удар, и выругался, осознав, что воткнул нож не в живое. В эту же секунду Финн закрыл дверь снаружи, погрузив камеру в кромешную темноту.

Элайза скользнула вперед как кошка, и ударом ноги в голову вырубила Атома. Мерфи взвыл и бросился на нее, и лезвие ножа скользнуло по предплечью, окрашивая его кровью. Но инстинкты не подвели: она перехватила его за кисть и с силой вывернула, ломая руку. Нож с жутким металлическим звуком упал на пол.

— Сука, — взвыл Стерлинг, бросаясь на нее с заточкой. — Сука!

Она скользнула в сторону, пропуская его вперед, ухватила сзади за волосы и с силой ударила о спинку кровати. Он сполз на пол, но сознание не потерял: перевернулся и ударил ее кулаком в челюсть. Это было адски больно, и в голове Элайзы как будто что-то взорвалось, но в висках застучало старое, отцовское «разбуди в себе зверя», и она послушалась голоса, и ударила в кадык, и повалила Стерлинга на спину.

Ее руки сжались на его горле, он хрипел, пытаясь вырваться, но она держала крепко. Что-то внутри подсказывало: если отпустить, если дать ему уйти, это никогда не кончится. Никогда парни не признают ее власть, никогда не позволят ей распоряжаться, и тем самым обрекут на смерть всех, каждого из тех, кто стал ее людьми, ее народом.

Убить одного, чтобы спасти девяносто девять. Убить одного, чтобы девяносто девять могли жить.

И она убила.

Элайза вздохнула. До сих пор вспоминать об этом было тяжело, и до сих пор она не была уверена, что поступила тогда правильно. Два дня они ждали, что кто-нибудь придет и заберет тело, но никто не пришел. И они завернули его в простыни и просто выбросили — туда же, куда отправляли тюки с мусором, надеясь, что кто-то найдет его там и похоронит как полагается.

Высокую цену она заплатила за лидерство, которого не хотела вовсе. Но с тех пор никто не смел ей перечить, и все стычки быстро утихали, стоило ей появиться в центре конфликта.

— Так кто же я? — спросила Элайза вслух, глядя на останки бункера в яме. — Герой, сумевший спасти девяносто девять, или убийца, своими руками отнявшая жизнь у одного?

Внизу что-то шевелилось. Она пригляделась и поняла, что это рука — оторванная рука, пытающаяся сжать пальцы в кулак.

— Будьте вы все прокляты, — прошептала Элайза, отворачиваясь. — Все до единого.

Она убрала меч в ножны на спине и пошла в сторону, по-прежнему не очень понимая, куда идет. Вышла на поляну, где все еще ржавели остатки детской площадки, на которой она впервые встретила Алисию.

Села на скамейку, закрыла глаза. В прошлый раз сюда явились мертвецы — может, они явятся снова?

Но мертвецы не приходили, вместо них в голову снова пришли воспоминания.

— Ты ничего не рассказываешь о своих родителях. Ты сирота?

— Нет. Мама… Я думаю, она ждет моего возвращения. Она обещала, что будет ждать.

— А отец?

Никому другому Элайза бы не ответила, а вот Октавии почему-то смогла. Может быть, потому, что раньше та рассказала ей о своем отце, или потому, что знала: Октавия никому не передаст услышанного, или просто потому, что захотелось еще раз сказать про него вслух, как будто подтверждая, что он был, существовал, и что она любила его.

— Мой отец служил в сухопутных войсках США, он был механиком.

— Был?

— Да. Его расстреляли за измену Родине, когда мне было шестнадцать. Нам сказали, что он погиб, выполняя секретное задание, но мы все равно узнали правду. Он не выполнил приказ, в результате которого его подчиненные заведомо бы погибли. И его просто застрелили.

Октавия кивнула. Элайза давно заметила, что людям, которые сами пережили немало, труднее выражать сочувствие, чем всем остальным.

— Я очень любила отца, — продолжила она. — Он редко бывал дома, но когда бывал — не жалел на меня времени. Учил защищать себя, обращаться с оружием, даже возил на полигон, чтобы пострелять в условиях, приближенных к боевым.

— Так вот почему ты так дерешься, — протянула Октавия. — Хотела бы я, чтобы и у меня был такой отец.

Элайза усмехнулась.

— А я бы предпочла, чтобы он был просто папой, который возил бы меня в Дисней-лэнд и жарил барбекю по воскресеньям.

— Почему? Разве то, что он тебе дал, не важнее?

— Возможно. Он научил меня выживать, но кто сказал, что я хотела быть готовой к выживанию?

Погруженная в воспоминания, она даже не заметила, как начало светать. Пора было двигаться, но прежде нужно было посетить еще одно место. Место, где она убила не одного, а десятки. Бывший лагерь.

Он выглядел заброшенным в утреннем тумане. Ворота открыты, забор перекошен в тех местах, где его проламывали атакующие. Никаких палаток — все, что можно, перенесли в Розу. А вот столбы, вкопанные посреди лагеря, столбы, к которым были привязаны пленные земляне, будто насмешкой остались на месте.

Элайза подошла к одному из них и потрогала ладонью.

— Лекса, — сказала вслух, будто снова пробуя на вкус это имя. — Лекса.

Что, если все эти воспоминания, вспышками приходящие в ее голову, действительно правда? Что, если она сама лишила себя возможности быть рядом? Что, если нужно просто довести дело до конца и отправиться в следующую жизнь? В ту, где они смогут быть вместе, в ту, где они не будут изранены физически и духовно.

Раньше ее бы остановили мысли о маме. Но теперь мамы не было. Ни мамы, ни отца, никого.

«Но как же так? — подумала она, обрывая саму себя. — А друзья?»

Вик, Октавия, Маркус, даже черт-бы-его-побрал Мерфи? И Беллами — запутавшийся, одинокий Беллами, так сильно нуждающийся в ее поддержке. Нуждающийся… Может, в этом и было все дело? Каждый из них нуждался в ней, а у нее словно бы не осталось того, что она могла бы им дать.

— Эй, Октавия, как насчет пирога с брусникой? Вылезай уже из своей конуры и давай…

Она как будто споткнулась на собственных словах. Взгляд выхватил из общей картины только детали: голую девичью ногу, и мужской зад со спущенными штанами, и изогнутые под странным углом руки, и искаженный в беззвучном крике рот.

Мгновение она не могла заставить себя пошевелиться, а когда смогла — за волосы стащила Мерфи с Октавии, и с силой толкнула его, размазывая по стене, а потом ударила коленом в пах и сложенными в замок руками сверху, по затылку.

— Эл, нет! Эл, не надо!

Слова долетали как будто из тумана, они не могли пробить полосу ярости и гнева, заполнившую собой все. Она знала: сейчас она снова убьет. И не станет жалеть об этой смерти.

— Эл, прекрати! Я сама этого хотела!

Остановиться было трудно: как будто тормознули на ходу разогнавшийся на всю мощь поезд. Но Элайза сделала шаг назад и заставила себя прекратить.

Мерфи сидел на полу, зажав пах руками, и скулил, одновременно с этим бормоча ругательства. Октавия бросилась к нему, но он оттолкнул, с силой, с обидой.

— Что значит «я сама хотела»? — спросила Элайза. — Он же пытался…

— Нет! Нет. Это было добровольно, клянусь. Мы просто целовались, а потом… Как-то так вышло.

Элайза вздохнула. Ярость и гнев выходили из нее медленно, но верно, и уступали место стыду.

— Давай принесу льда? — предложила она, глядя на Мерфи.

— Знаешь, принцесса, — ухмыльнулся тот, — когда в следующий раз захочешь кого-нибудь избить — умоляю, выбери не меня. Мое тело достаточно от тебя натерпелось.