Андрей Тимофеевич не был человеком, который способен только высказывать замечания по какому-либо вопросу, а претворение их в жизнь предоставлять другим. У него обычно мысли быстро переходили в дела. Так и в данном случае. Не желая быть равнодушным читателем, Болотов считал необходимым объективно оценивать прочитанное, с тем чтобы помочь другим читателям в правильном выборе книг для чтения. В 1791 г. в «манускрипте» (так он называл свои рукописные и, как правило, переплетенные сочинения) «Мысли и беспристрастные суждения о романах как оригинальных российских, так и переведенных с иностранных языков» Болотов следующим образом определил свою задачу литературного критика: «Романов, изданных в сии последние времена на нашем российском языке, уже так много, и разность в рассуждении качества и доброты их так велика, что почти необходимая уже надобность есть при покупке и читании оных делать благоразумный выбор, а не все покупать и читать, что в руки попадется. А как к тому весьма много поспешествовать могут беспристрастнейшие об них суждения и замечания о том. что в котором из них хорошего и что худого есть, то и вздумалось мне, всякий раз когда ни случится читать такой роман, делать об них помянутые замечания, все нужное о каждом из них записывать» [22 Лит. наследство. 1933. № 9/10. С. 194.].
Читатели, которых интересуют высказывания Болотова в качестве литературного критика, могут ознакомиться с ними в указанном «манускрипте». Мы ограничимся лишь его критическим разбором книги М. М. Хераскова «Полидор, сын Кадмов». Сравнивая ее с предыдущими произведениями этого автора: «Россияда», «Перерожденный Владимир», «Кадм и Гармония», Болотов весьма резко критиковал Хераскова за «Полидора». «...Все историческое и все то в нем, чем бы наиболее надлежало занимать читателя, приводить душу его в разные движения и напоять сердце его сладкими и приятными чувствами, было так скудно, так неудачно и с таким несовершенством соединено, что для всякого знающего сочинителя сего лично или полюбившего его по сочинениям и почитающего его достоинства... жаль было, что на свет сия книга вышла, и что сему в силах своих уже оскудевающему писателю никто из друзей его не отсоветовал выпустить ее на театр ученого совета и с толикой неосторожностью предать ее на произвол нынешней, толико строгой критики; а себя почти очевидно подвергнуть опасности, хуле, опорочиванию, и чрез то помрачению всей прежней своей славы» [23 Библиограф. 1885. № 9. С. 35.]. Особенно упрекал Болотов Хераскова за грубые географические погрешности.
Вышедшие примерно тогда же две книги Н. М. Карамзина «Аглая» Болотов оценил положительно.
Болотов-поэт
Посещала временами Болотова и муза—властительница души поэтов. Но то ли муза являлась в плохом настроении, то ли Болотов встречал ее неприветливо, только такого контакта, который приводит к созданию поэтических шедевров, у Андрея Тимофеевича с поэтической музой не получилось. Правда, принимался он за сложение стихотворных виршей не одип раз в жизни, но каждый раз дальше худосочных опусов дело не доходило. Человек объективный, Болотов и сам понимал это и не раз упоминал в своих «Записках» о том, что поэтического таланта бог ему не дал.
А. И. Лященко в статье о Болотове-поэте так охарактеризовал его творчество: «Произведения Болотова писаны большей частью белыми стихами. Поэтических достоинство в них мало. Болотов был любителем и хорошим наблюдателем природы, большую часть своей жизни провел он в деревне, занимаясь сельским хозяйством, но не обладал поэтическим талантом. Стихотворения его, иногда поражающие меткостью наблюдения и глубиною мысли, растянуты, написаны часто неправильным языком, с неверными ударениями в угоду стиху» [24 Рус. поэзия. 1897. Т. 1, вып. 6. С. 59.].
Лященко правильно подметил главный литературный недостаток Болотова — многословие. Сопроводительные обращения к читателю, не всегда нужные подробности, пояснения, уводящие в сторону от основной мысли, характерны и для ряда научных трактатов Болотова.
В качестве примера его поэтических произведений приводим отрывок из «Оды натурологии» (Русская поэзия. 1897. Т. 1, вып. 6).
Тебя, изящное искусство,
Наука, сшедшая с небес,
Для блага смертных человеков,
Для щастия, блаженства их,
Тебя я петь предпринимаю,
Тебя хвалой превозносить,
Тебе достойну честь и славу
Воздать и петь теперь хочу.
Пускай, кто хочет, воспевает
Иные вещи в мире сем,
Пускай предметы избирает,
По вкусу, лучшие себе!
На протяжении двухсот двадцати четырехстрочных строф убеждает Андрей Тимофеевич читателя в том, что природа — главный источник человеческого счастья, причем самый доступный. Нужно лишь уметь развить в себе способность к общению с природой, к познанию ее красот, к умению открывать ее тайны.
Болотов-художник
Талант Андрея Тимофеевича был многогранен. По- видимому, недалек от истины был Николай Феопемтович Соловьев, укрывшийся под псевдонимом Н. С., когда в статье «А. Т. Болотов», описывая его жизнь и творчество, указывал на социальную обстановку России XVIII в. как на один из факторов появления большой плеяды выдающихся людей. «Едва ли было какое столетие так богато выдвигавшимися из ряда замечательными личностями в нашей истории, как прошедшее. Особенность тогдашнего положения России, петровскими преобразованиями принужденной заводить новые порядки, начинать нового рода, до того неведомую жизнь, естественно должна была вызвать новые силы и выдвинуть новые личности на сцену, благодаря же открывшемуся широкому простору для самой разнообразной деятельности этим лицам было где показать себя и к чему применить свои дарования» [25 Всемирная иллюстрация. 1870. № 104, С, 882,].
Тяга к изобразительному искусству обнаружилась у Андрея Тимофеевича еще в детстве. Первую искру увлечения заронил своими рисунками полковой писарь Красиков. Будучи родом из Кронштадта, он насмотрелся на своем веку кораблей и умел неплохо изображать их на фоне морских волн и портовых причалов. Тогда-то и взялся юный Андрей впервые за кисти и краски.
Довелось ему пройти и более серьезную школу. В бытность свою в Петербурге, когда учился он в частном пансионе Ферре, познакомился он с его коллегами по кадетскому корпусу — преподавателями рисования и черчения. Наблюдая за тем, как они рисуют, готовят краски, загорелся мальчик желанием научиться интересному занятию. В очередном письме отцу он попросил его нанять учителя рисования. Отец поддержал желание сына, и Ферре пригласил для занятий с Андреем художника Дангауера. Хотя мальчику и не очень по душе было то, что Дангауер учил рисовать не красками, как ему хотелось, а карандашом, но уроки эти сыграли большую роль: Болотов получил некоторое знакомство с теорией живописи, приобрел технические навыки.
В дальнейшем Андрей Тимофеевич много рисовал, находясь на службе в канцелярии генерал-губернатора в Кенигсберге. А когда, получив отставку, поселился в деревне, рисование стало одним из любимых занятий, которыми он заполнял свой досуг или использовал в качестве отдыха.
Свою увлеченность изобразительным искусством Андрей Тимофеевич передал сыну Павлу, и впоследствии они рисовали вдвоем. Рисунков с каждым годом становилось все больше. Ими украшались комнаты, их дарили родным и знакомым, из небольших рисунков составлялись альбомы. А однажды Павел предложил сделать «картинную книгу», тоже своего рода альбом, но из картин большого формата. Идея понравилась Андрею Тимофеевичу, книга была сделана, ею часто развлекали гостей, особенно тех, кто появлялся в доме Болотовых первый раз.
Были случаи, когда свое художественное дарование он использовал и для развлечений (Болотов любил добродушные шутки). Однажды вместе со столяром изготовили они из доски макет человека в полный рост, и Андрей Тимофеевич нарисовал на нем масляными красками мужскую фигуру. Макет и изображение были выполнены так искусно, что на расстоянии создавали полную иллюзию живого человека. Шутка исполнялась так: в ожидании гостя макет ставили в дальнем углу комнаты, лицом ко входу, а хозяева занимали место в соседнем помещении, откуда можно было наблюдать происходящее. Гость, входя в комнату, раскланивался, здороваясь с макетом, и очень смущался тем, что «хозяин» не реагировал. Когда обман обнаруживался, дружно смеялись и гость, и хозяева. Особенно доволен был Андрей Тимофеевич, когда на эту шутку попался даже богородицкий архитектор Я. А. Ананьин.
