— Я не хочу сейчас ничего, кроме тебя, — сказала я нетерпеливо.

Он поднял голову, чтобы посмотреть мне в лицо, и в его глазах вспыхнул дикий, животный огонь, он стал чем-то иным, не просто моим любовником. Он снова отстранился, руки подхватили мои бедра, так что мои колени оказались где-то в районе плеч. Он тяжело, как таран, вбивался в меня, по спине и шее стекали капли пота.

— Китнисс, где ты была? — проревел он сквозь стиснутые зубы.

Он задыхался от интенсивности собственного напора, а я почувствовала, что падаю за край, из моей груди криком вырвалось его имя, и все мое тело забилось в конвульсиях после долгих недель копившейся в нем неудовлетворенности.

— Где ты был? — и вместе с этими словами поток злых слез хлынул из меня, когда я дугой выгнула спину, чувствуя как судорожно сжимаюсь вокруг него, затягивая его в себя. – Пит! — орала я. Мне не было дела ни до распахнутых окон, ни до того, что я была теперь перед ним как на ладони. Все, чего я хотела — это навсегда растопить стену льда, которая нас разделила. Мой взрыв наслаждения и его подтолкнул к финалу, в котором он утонул во мне, распавшись на кусочки.

А я все плакала и не могла остановиться. На лицо Пита набежала тень озабоченности, он посмешил смахнуть мои слезы, которые я все никак не могла унять.

— Эй. Что такое? Я был слишком груб? – он, кажется, запаниковал, когда я зарыдала еще сильнее, выплескивая все, что терзало меня все эти ужасные недели. Я была так измучена своей тоской по нему, что просто прижалась в слезах к нему и замотала головой.

— Мне этого так не хватало, черт тебя возьми, — прошептала я, всхлипывая.

И целая лавина поцелуев обрушилась на мой лоб, мокрые щеки, подбородок.

— Мне тоже, — сказал он, почти не отрываясь от меня. — Это были самые ужасные недели в моей жизни, — признался он мне на ухо.

Мои всхлипы обернулись слёзной икотой, которую я так ненавидела.

— Не хочу, чтобы это повторилось. Никогда. Ты не хотел, чтобы я тебя бросала, но сам-то ты что сделал? — сейчас я была ужасно зла, и стукнула его по плечу кулаком.

Он вздрогнул, но меня не выпустил.

— Просто… Я был напуган. Ты перепугала меня до чёртиков, Китнисс. Ты можешь в порошок меня стереть, ты это понимаешь? Я думал, что если буду так защищаться, то будет не совсем ужасно, если ты решишь, что с тебя хватит моих заскоков, что всего этого с тебя довольно, — он скатился с кушетки и теперь сидел на полу, ко мне спиной. — Я жалок, Китнисс, в этой своей любви к тебе, — и он тяжело, протяжно выдохнул.

Я опустилась на пол рядом с ним.

— Пит, попытайся мне довериться. Знаю, порой это трудно, да, со мной нелегко, но и мне непросто, когда я думаю о том, что, глядя на меня, ты порой не знаешь кто перед тобой, — я задрожала, вспомнив картину, из-за которой начался весь этот сыр-бор. — На этом жутком портрете была не я, — он попытался что-то вставить, но я ему не дала. — но я знаю, что бывают моменты, когда ты думаешь обо мне и видишь это, — взяв его за подбородок, я повернула его голову так, чтобы он не отводил взгляд. — Однако мне и в голову не приходило тебя из-за этого бросать, — я положила голову ему на плечо, наслаждаясь ощущением его кожи и его сильным сердцебиением, — Может, сегодняшний портрет заменит тебе тот, другой.

Он кивнул.

— Борись со мной, Пит. Спорь. Кричи. Делай что-нибудь. Но сделай так, чтобы то, что было, больше не повторялось, — прошипела я яростно. — Пообещай мне, — умоляла я.

Он обратил на меня бездонную голубизну своих глаз и кивнул.

— Я обещаю.

Прижав меня к себе, он поцеловал меня глубоким, изучающим поцелуем. И я забралась на него сверху, чувствуя, как он опять набухает, и что сама я вновь хочу принять его в себе. Не тратя понапрасну времени, я села на него, почувствовала, как он снова в меня скользит, и из меня вырвался низкий стон удовлетворения. Он придержал меня за бедра и остановил.

— Ты уверена, что я не сделал тебе больно? Ведь ты бы мне сказала, верно?

Я помотала головой и принялась на нем скакать.

— Ох, заткнись уже, Пит, и просто трахни меня.

Выражение совершеннейшего шока, который отразился на его лице, навечно останется в моей памяти.

В ту ночь мы так и не уснули, растворившись друг в друге так, словно до этого мы вообще никогда не занимались любовь. Мы отдавали друг другу нечто, чему я до сих пор не могу найти названия, творили вместе новую, лишь нашу с ним реальность, пока нам не открылось предельно ясное откровение: несмотря на все наши раны, утраты, пережитые муки, в нас все еще оставалось то, что мы могли отдать друг другу, хотя нас и пугало то, что происходит в это время с нами обоими, то, как мы нуждаемся один в другом. Несмотря на этот страх, мы отдавались друг другу с той чуткой заботой, присущей только исковерканным душам, познавшим как много можно в жизни потерять, которые поэтому способны отдать себя другому до конца.

***

— Пойдем со мной наверх, — сказал он мне однажды прохладным осенним вечером.

Взглянув на него, я не стала задавать вопросов. Я медленно усвоила урок не спрашивать, а просто следовать за ним туда, куда он меня вел. Взявшись за протянутую мне руку, я поднялась в его мастерскую.

Не говоря ни слова, он распахнул дверь. В центре комнаты полукругом стояли семь мольбертов, накрытых до поры до времени кусками ткани. Я посмотрела на Пита с нескрываемым любопытством.

Он же направился к первому из мольбертов и сорвал с него покров. На нем была со спины нарисована девочка с двумя длинными аккуратными косичками, простое клетчатое платье прикрывало ее хрупкое тельце. Рука ее была высоко поднята, и она, казалось, возвышалась на полотне над всеми остальными школьниками. Все на нее смотрели, а она пыталась вытянуть ручку так высоко, как только может пятилетний ребенок.

— Ты, когда вызвалась исполнить Песню Долины.

У меня сперло дыхание, пока я рассматривала детали этой картины, прежде чем позволила ему отвести меня к следующему мольберту.

Я ощутила холодные дождевые брызги на этом полотне, где была нарисована другая девушка — вроде бы слишком исхудавшая для того, чтобы вообще быть в состоянии двигаться. Но все-таки она двигалась, крепко обхватив обеими руками пару батонов. Она смотрела на них так, словно это были младенцы, под ногтями у неё была грязь, а одежда прилипла к ее щуплой фигурке. И все же кожа её сияла, а именно ее склоненный профиль стал центром картины.

— Ты, когда я бросил тебе хлеб.

— Ох, Пит… — начала я, но он прижался к моему рту губами, не давая мне продолжить.

— Просто смотри, — прошептал он. Мне оставались лишь кивнуть.

На третьем полотне была все та же девушка, уже постарше, посреди группы других детей. Она подняла руки в попытке защитить, а за её спиной, вцепившись в нее, стояла девочка поменьше, со светлыми косичками. На лице старшей девушки были написаны разом страх и решимость, отливающие серебром серые глаза устремлены вверх, губы приоткрыты, как будто она что-то говорит. И все детали ее сложной косы были выписаны так четко и подлинно, что мне казалось, можно коснуться пальцами любой темной пряди.

— Ты, когда вызвалась добровольцем на Игры.

Он повел меня к другому мольберту. Девушка с каштановой косой склонилась над чужой ногой, картина была написана с точки зрения обладателя это ноги. Лук и стрелы лежали возле коленей девушки. Он не пропустил на картине ни одного кусочка грязи, ни одной засохшей капли крови. И все же оно там оставалось, сияние ее лица, единственный островок света на полотне. Даже выражению мрачной сосредоточенности на ее лице не удалось затмить внутреннее свечение ее перепачканной кожи. Ее руки деликатно, но уверенно обрабатывали рану, и она прикусила нижнюю губу.

— Ты в пещере.

На следующей картине была все та же девушка, в объятиях светловолосого мальчишки. Они лежали на кровати в довольно темном помещении, лишь маленькое окошко было открыто нараспашку, за ним клубилась ночь. Я хорошо знала, где это было. Она прижала руки к голове, а он изо всей силы обхватил ее руками, и то, как бесконечно упорно он ее любит, было заметно даже в одной этой позе. Покрывало на кровати подчеркивало очертания их крепко переплетенных тел, и по этим очертаниям было заметно, что у мальчишки не хватает ноги.