Я пробиралась между древьев, ломая на своем пути сучья и молодую поросль, и, спотыкаясь о камни, царапала босые ноги. Они уже были все в синяках и ссадинах — я давно отвыкла бегать без обуви. Измученная, я рухнула у корней толстенного дерева-великана, которое стояло здесь еще, наверняка, до Темных Дней. Скукожившись, я так там и лежала там, позволяя густому туману неподвижности, который сковывал меня в первые месяцы по возвращении в Двенадцатый, снова завладеть мной и приклеить к земле. Мысленно я все еще смотрела на то полотно, и видела его во всей красе, ожившим. Вдали от мира я воображала себе как хищное шипение, такое же, какое издавали в канализации ящерицы-переродки, вырывается из моей собственной груди. Я колотила кулаками по лесной подстилке, содрогаясь от ненависти к себе. Ведь по моей вине все это они засунули ему в голову. Когда же я подумала о том, чем еще они могли напичкать его сознание, я уже не смогла сдержать приступ тошноты и выблевала все содержимое желудка на землю, но меня все еще продолжало выворачивать, хотя там уже ничего не осталось.

Как мы собирались со всем этим справляться? Какой неведомой запредельной силе понадобилось, чтобы мы так жутко мучились? Чем бы она была, я ее ненавидела всей душой, обратив свой гнев к небесам, вопя от ярости и желания расправиться с самой собой. Как было бы просто это сделать, захвати я в лес свой нож — кровь сейчас вытекла бы из меня вместе с терзавшим меня ужасом. Прошло бы немало дней, прежде чем они меня нашли…

Но что было бы тогда с Питом? Чертова сердечная слабость! Как прежде я не могла вынести страданий Прим, так и теперь мне было невыносима даже мысль о том, какие муки причинят ему последствия моего порыва раствориться в вечном «ничто», которое взывало ко мне каждую минуту моей жалкой земной жизни. Ради себя самой я не готова была больше цепляться за жизнь, вот только моя вечная потребность жить ради других не погибла тогда на Круглой площади Капитолия. Она была сильнее меня самой. И нити, еще связывавшие меня с жизнью, вдруг превратились из шелковых в стальные, и я уже не могла разорвать свою связь с этим мерзким в своей массе видом существ, которые считали возможным решать свои конфликты за счет детей, а затем этих детей, изломанных, подкошенных, бросать на произвол судьбы - мол, выбирайтесь как знаете.

Я так и валялась там, пока солнце не стало клониться к закату. Хоть на дворе и было все еще лето, но из-за близости гор, как только дневная жара спала, в воздухе разлился вечерний промозглый холодок. Я и поковыляла обратно в Деревню Победителей, страдая от головокружения после приступов рвоты, острых переживаний и целого дня без маковой росинки во рту. Не в силах вынести пустоту моего собственного дома, я все же решила вернуться к Питу, к кому ж еще. Но, когда уже спустились сумерки, остановилась возле дома Хеймитча, оттягивая неизбежное.

Дважды постучалась, прежде чем войти. Внутри меня приветствовал обычный разгром и острый кислый запах. Направившись первым делом к кухонной раковине, я прополоскала рот проточной водой. А потом стала ее глотать прямо из горсти, не потрудившись даже взять чашку, тем более что чистота посуды в этом доме была сомнительна. Оглядевшись, я обнаружила Хеймитча сидящим на диване: он бездумно таращился в телевизор. лишь когда я вошла в его гостиную, он перевел взгляд на меня. На лице его читался шок, возможно, от моего внешнего вида. Однако его единственной реакцией стал большой глоток из зажатой в руке ментора бутылки.

— Решила вернуться, солнышко? Ты совсем чуть-чуть разминулась с мальчишкой. Ну и навела же ты на этот раз шороху, — он почти рычал.

— У тебя еще такое имеется? — кивнула я на бутылку. Это был трусливый жест, попытка отсрочить мое возвращение к Питу. Хеймитч не повелся.

— Сегодня я не склонен делиться. Вали домой, — заявил он безапелляционным тоном.

Но я лишь уселась в глубокое кресло, всем видом демонстрируя, что покидать его не намерена.

Поняв, что так легко от меня не отделаешься, Хеймитч вздохнул. Мне же едва удалось сдержаться, чтобы не заткнуть себе нос, такая здесь повсюду стояла острая вонь.

- Так, значит, ты опять решила бежать и прятаться. Куда глаза глядят, — сказал он.

— Я никогда не видела ничего ужаснее, — просто ответила я.

— А чем, ты думала, они его напичкали? Как цветут цветочки и сияет в небе радуга? Или ты думала, они там будут раз в день застилать ему кроватку и оставлять на память на подушке шоколад? Они его били до полусмерти и едва не лишили рассудка. И только потому, что он тот, кто он есть, он все же смог заново собрать по кирпичикам и восстановить у себя в голове те руины, которые они там оставили. Не он придумал эти образы. Это с ним сделали они.

— Знаю, — жалко пробормотала я.

- Ну, и кто ты, если не можешь принять правду, когда он так рисует твое милое личико? Или ты думаешь, что Питу нравится, чтобы в его голове болталось все это дерьмо? — он взмахнул рукой в знак весомости своих слов.

Из моих глаз полились слезы, и в этот момент я ненавидела себя уже по двум причинам: за свою слабость, и за то, что показала ее перед Хеймитчем.

— И что мне теперь делать?

Сделав еще один большой глоток из горлышка, Хеймитч смягчился.

— Будь у меня хоть половина того, что есть у вас, я бы все поставил на карту и рискнул, наступив на горло собственной песне. Пойди и извинись. И он, раз уж на то пошло, как всегда всё тебе простит не задумываясь. Просто извинись как следует.

Я закивала, вытирая лицо запястьем.

Оставив Хеймитча на диване, я, понурившись, пошла домой. На Дистрикт Двенадцать уже опустилась ночь, но дом оставался темным. Когда я взбиралась по ступеням, в животе завязывались тугие узлы. Входная дверь оказалась незаперта, и я толкнула ее, чтобы войти внутрь. Я полагала, что он уже наверху. Но обнаружила, что он с каменным лицом сидит в кресле в гостиной и, потупившись, смотрит в пол. Он даже не сразу повернул голову, когда я вошла. Холод, который от него исходил, мог бы заморозить дождь, льющийся с небес.

— Пит… — начала я.

И лишь тогда он поднял на меня глаза. У меня перехватило дыхание, когда я увидела в них ужасную пустоту, они были как глыбы голубого льда, а маленькие морщинки в уголках подчеркивали сковавшее его напряжение. А на полу там и тут валялись обломки деревянных подрамников и клочки изодранного холста. Судя по цветам, это было все, что осталось от портрета Китнисс-переродка.

— Садись, — тихо сказал он.

Чувствуя себя сбитой с толку, но желая загладить произошедшее, я не стала с ним спорить и села на краешек дивана. Он не стал тянуть время. Не успела я открыть рот, как он, покачав головой, заговорил сам:

— Все эти месяцы я все еще продолжал лечиться, чтобы вернуться и вспомнить кем же я был до того, как началась вся эта заваруха. Помимо кошмаров, которые у меня появились уже и после наших первых Игр, у меня бывают приступы, и во время них картины, которые мне засунули в голову, оживают, и мне далеко не всегда удается их контролировать. Я рисую, что вижу, не потому, что мне это нравится, но потому что порой то, что я рисую, перестает меня терзать, уже не появляется в моей голове, — он глубоко вдохнул и надолго прервался, так что я уже было подумала, что снова он не заговорит.

Но, когда я окончательно в этом уверилась, он все-таки продолжил:

— Не знаю, кто мы друг другу, Китнисс, и, честно говоря, меня это не волнует. Когда ты рядом — я счастлив. Я так давно жаждал быть с тобой, что и представить себе не могу, чтобы было по-другому. Но сам я теперь вот такой. И я не изменюсь оттого, что тебе не по нраву то, что я нарисовал. Тебе придется смириться с тем, что я вряд ли смогу стать прежним, — он дышал тяжело, прерывисто, а на лице был уже не холод, но агония. — Я говорил тебе: самое ужасное, что ты можешь со мной сделать, это отказаться от меня. Этого я точно теперь не вынесу.

Я знала, что он думает о тех месяцах после первых Игр, когда я выказывала откровенное предпочтение Гейлу, а его полностью игнорировала. Это был его величайший страх, что я могу каким-то образом вновь стать к нему равнодушной и вновь его покинуть. Он замолчал, и теперь я чувствовала, что он действительно все сказал, что собирался. Мое лицо уже опухло от пролитых слез. Я поднялась со своего места, и подошла к нему вплотную, встав между его коленей. Он снова смотрел в одну неведомую мне точку на полу, и его белокурые волосы упали ему на лоб так, что я не видела его глаз. Я опустилась перед ним на колени и обеими руками обняла его лицо. Он попытался отстраниться от моего прикосновения, но я была настойчива.