Кстати, я только что обнаружила в одном из постов tutania522 на тумблере прямую отсылку на то, что наш с вами автор - школьная учительница. Само собой, в американской школе. Однако интуиция меня не подвела. :)

*** Песня группы The Pretenders «I’ll stand by you» — перевод с сайта http://megalyrics.ru/lyric/the-pretenders/ill-stand-by-you.htm#ixzz3mkRTF0se

Видео можно посмотреть здесь https://www.google.ru/url? sa=t&rct=j&q=&esrc=s&source=web&cd=1&cad=rja&uact=8&ved=0CB0Q3ywwAGoVChMIp7rBi4eSyAIVgfNyCh0duQkE&url=http%3A%2 °F%2Fwww.youtube.com%2Fwatch%3Fv%3D3s7NXscrNGA&usg=AFQjCNG6j9p51l7×7pD3d4jBW_hfDcXZwQ&sig2=rGMleuvGnocdemOTUUOo9w

Комментарий к Глава 16: Притяжение

Комментарий автора: Я спроектировала свою Арку Победителей, и Аллею Трибутов по образу и подобию Улицы прав человека (Strasse der Menchenrechts https://de.wikipedia.org/wiki/Stra%C3%9Fe_der_Menschenrechte) в немецком Нюрнберге. Там установлен захватывающий дух монумент в честь Всеобщей Декларации Прав Человека, принятой ООН после Второй Мировой войны, 10 декабря 1948 года. Декларация в данной главе основана на этом документе. Мне пришлось немного его сократить, чтобы уместить в 24 пункта приписанные там 30.

Комментарий переводчика: нечасто в переводе одной главы встречаются цитаты из самого идеалистического документа всех времен и народов, а следом, буквально в паре страниц от него - выбивающих слезу поп-хит двадцатилетней давности. Несмотря на традиционное обилие “соплей”, автор удивила. При соблюдении канона, в том числе фэндомного (в котором Хэймитч вечно оказывается под несвоевременно открытым окном, если не ближе), она нашла в нем новые подходы. Немало уже было написано о том, что дар красноречия Пит получил от острой на язык матери. Но то, что эта женщина еще и рисовала, и ей была присуща некая, как полагает автор, “sensitivity” (чувствительность) - это, определенно, нечто новое. Смелое допущение. Al meno per me. :)

========== Глава 17: Портреты. Часть 1 ==========

Предуведомление от автора: Данная глава получила награду Everlark Smut Award в номинации «Лучшая сцена в душе». Наслаждайтесь!

__________________________

Вскоре после нашего разговора Хеймитч ушел домой. Все еще не оправившись от мучительного смущения, я убралась на кухне и поднялась наверх в поисках Пита. Заслышав шевеление в его мастерской, я туда и направилась, дверь там была слегка приоткрыта. Вообще-то в мастерской я бывала нечасто: на некоторые его картины мне было лучше лишний раз не смотреть, хотя я знала, что рисование — часть его терапевтического лечения, и старалась не вторгаться в его сугубо личное пространство. Тихонько толкнув дверь, я обнаружила Пита сидящим посреди комнаты на застеленном брезентом полу: он осторожно перелистывал страницы старого альбома, подолгу рассматривая каждое из изображений. Я попыталась потихоньку смыться, оставив его наедине с самим собой, но он уже поднял глаза, и взгляд его мне показался серьезным, но приглашающим. Жестом он подозвал меня к себе. Осторожно ступая, я присела рядом с ним, и тоже принялась разглядывать фотографию в альбоме.

— Это мой брат Рай. Ему тут, наверно, лет восемь.

Изучив запечатленные на фото волосы — несколько темнее, чем у Пита — и те же, что и у него, пронзительно-голубые глаза, я сказала:

— Он был довольно тощий.

— Да все мы были тощие. Хоть пекарня и работала на полную, мама следила, чтобы мы не вздумали съесть то, что можно продать, — предвидя порицание с моей стороны, он пояснил. — Ты и не представляешь, сколько там было налогов и всяческих обременений на нашей торговле. И очень часто мы не знали: удастся ли свести концы с концами. Нам тоже приходилось несладко, — прошептал он.

— Начинаю понимать, — ответила я, поглаживая его руку. — Я раньше думала, что у тебя жизнь была полегче, чем у большинства, раз в доме всегда водилась еда.

- Да, еда была, но я по пальцам могу пересчитать дни, когда нам удавалось поесть что-нибудь свежее. Все было уже крепко зачерствевшее. Главное было сделать так, чтобы можно было это сделать вновь съедобным. Папа брал твоих белок, тушил их и потом макал в это рагу засохший хлеб, и отбивал прогорклый вкус. Так что выходило уже не рагу, а похлебка. А иногда все, что у нас было на столе — это подсолнечное масло, соль, хлеб и вареные овощи, — он провел пальцем по странице, прежде чем ее перевернуть, коснулся фотографии отца, на которой тот был в обычной для обитателей Двенадцатого повседневной одежде — не слишком рваных рубашке и штанах.

— Папа вкалывал без выходных. Даже когда булочная была по воскресеньям закрыта, он сортировал и отмерял ингредиенты, замешивал тесто или торты украшал. А мама вела счета, и по тому, в каком настроении она приходила из пекарни к нам наверх, можно было судить, как у нас идут дела. Заранее не угадаешь, все равно как ходить по лезвию бритвы.

Кивнув ему, я задумалась о том, что, хоть мы жили в нищете, мне никогда не доводилось испытывать страх, что я попадусь родителям под горячую руку. Они так любили друг друга, и их любовь распространялась и на нас. Отец обращался с нами невероятно нежно, даже голоса не поднимал, о тычках и подзатыльниках и речи не было. И как бы я жила, если бы мне приходилось все время опасаться? Что уж говорить о моей матери — такой деликатной в каждом своем слове и поступке, особенно когда дело касалось нас. Но это было, конечно, еще до того, как она чуть было не позволила нам сдохнуть с голоду. Мне трудно было и вообразить, на что была похожа жизнь Пита в родительском доме. И он мог вырасти в подобной обстановке таким добрым и светлым человеком?

Пит листал страницы одну за другой, повествуя о своих бабушке и дедушке, которых не стало, когда он был маленьким. Продолжительность жизни в Двенадцатом всегда была невелика: я даже не знала своих бабушку с дедушкой по отцовской линии, а мамины мать и отец со мной не встречались, так как порвали все отношения с дочерью, когда та сбежала из дому «не с тем парнем». Видимо, и у торговцев старшее поколение уходило из жизни рано. Старожилы вроде нашей неутомимой Сальной Сэй, умевшей не терять присутствия духа в момент самой страшной трагедии, были большой редкостью. Не у каждого были её стальная воля и жажда жизни.

А Пит уже рассказывал мне о том, в какие игры он играл с братьями, как они с ними бросали друг друга через плечо и боролись — вот отчего он потом так успешно выступал на соревнованиях в школе. О том, как однажды его отец сделав торт, сказал матери, что покупатель от него отказался, и в тайне сам съел его на пару с Питом. Как учил Пита замешивать глазурь, растапливать шоколад и украшать торты. Этот большой добряк всегда был ласков со своим младшеньким. Хотя, со всею очевидностью, не отличался сильным характером, раз оказался под каблуком у жены, но все-таки был любящим и нежным отцом.

Внимательно слушая Пита, я порой задавала ему вопросы, когда чего-то недопонимала. Порой он начинал рассказывать одну историю и тут же перескакивал на другую. Фото помогали восстановить его порой непрочные, обрывочные воспоминания, и я благоговейно наблюдала за тем, как это происходит. Пит заполнял пробелы в картинах, которые оставались в его памяти, полотна его рассказа сплетались между собой, и я улыбалась, любуясь тем как постепенно на моих глазах он возвращает себе свое прошлое, снова становится цельной личностью. Он рассказал мне, как мать учила его правильно держать карандаш, и рисовала вместе с ним, пока он сам не преуспел в этом настолько, что ей уже нечему стало его учить. Тогда же она стала относиться к нему намного прохладнее. Он рассказал мне о том, какие учителя в нашей школе были у него любимыми, о том, как играл с друзьями в мяч после школы, чтобы можно было не спешить домой, как собирал листья для травяного чая у электрического забора, сбежав на Луговину, и как его успокаивал отец, когда снились дурные сны.

Взяв мой палец, он провел им по портрету маленького, пятилетнего Пита.