— Нет, Китнисс, не надо так, — от этого мне стало только хуже: я начала икать и судорожно хватать ртом воздух, но толком не могла этого сделать. Хеймитч пытался вынуть протез из моих пальцев, но я лишь плотнее прижала его к груди железной хваткой. Никто был не в силах его у меня отнять.

— Китнисс, успокойся. Дыши, дорогая. Ты в обморок грохнешься, если не сделаешь глубокий вдох, — Эффи беспомощно взглянула на Хеймитча. Тот в свою очередь бросил убийственный взгляд на Пита.

— Уйти? Так вот что ты удумал, гений, — зашипел на него Хеймитч.

Пит был уже сам не свой, его голова поникла, рыдания сотрясали все тело, а руки вырывали из почвы пучки жухлой травы. Он смог лишь кивнуть в ответ.

Опустившись рядом со мной на колени, Хеймитч мягко забрал у меня протез. Я пыталась сопротивляться, но он погладил меня по волосам и прошептал на ухо нечто столь успокоительное, что я мгновенно поддалась:

— Давай, солнышко. Отдай мне эту штуковину. Он никуда не уйдет, — я растаяла от его доброты и отпустила протез.

Пит сидел, вцепившись себе в волосы, когда Хеймитч обратился к нему:

— Правильно, мальчик? Ну же, скажи ей, что никуда не уйдешь. Скажи ей, или тебе придется заказывать другую такую славную штуку из Капитолия, — Пит поднял голову, глаза у него были опухшие, на мокром месте.

— Почему?

— Потому что эта окажется вне доступа твоей задницы…

— Хеймитч, так делу не поможешь! — пискнула Эффи.

Наш ментор смерил Пита долгим взглядом, прежде чем бросить ему ногу.

— Надень это и отведи её внутрь. Обращайся с ней как следует, и сделай так, чтобы она больше никогда по твоей вине не оказалась в подобном состоянии. Одно дело, когда у тебя приступ. И совсем другое, когда ты дуришь из-за того, что случилось, пока ты был не в себе.

— Хеймитч… — начал Пит.

— Не желаю ничего слышать, — взревел тот. — Веди себя так, чтобы быть её достойным. Вы вообще-то обручены, если уж на то пошло. Это значит, что вы должны вместе быть в радости и в горе, даже если случается нечто самое ужасное. Отведи ее внутрь. Прямо. Сейчас, — он набрал в грудь воздуха и повернулся к Эффи. — Надо их оставить наедине. У меня еще остался виски, который так тебе понравился в тот раз, принцесса.

Эффи взглянула на нас, не зная куда деть глаза. Но потом позволила себя увести. И я слышала, как она прошептала, пока они шли до дома Хеймитча:

— И что, они всё время так?

— Нет, на самом деле они дурят по очереди, — пробурчал он.

_________________

* В оригинале глава называется «When Bad is The Worst Thing You’ve Ever Seen». Дословно: «Когда плохое — это самое ужасное, что тебе доводилось видеть». Но если это цитата, то источника мне обнаружить не удалось, и я не вижу смысла в буквальном переводе, да и в принципе не люблю громоздкие заголовки.

========== Глава 34: Моя путеводная звезда (POV Пит) ==========

Аннотация автора: Заявка основана на сонете Шекспира: «Мешать соединению двух сердец / я не намерен…» («Let me not to the marriage of true minds / admit impediments…»). Самые ужасные страхи Пита оживают, когда во время приступа он причиняет боль Китнисс. Сможет ли он совладать с последствиями своих душевных травм, чувством вины и осознанием, что может представлять угрозу для любимой? Эту «удаленная сцена» написана для «AO3 Holiday Fic Exchange» по заявке PrissPanem как продолжение истории «Когда случается ужасное».

Я наблюдал за тем, как она украдкой взглянула в зеркало при входе на свой синяк. Кровоподтек спустился ниже, приобретая сине-зеленый оттенок, который напомнил мне о брусках цветного камня, в которые мы играли детьми. Синяк в конце концов исчезнет, в отличие от горького сознания того, что я ей его поставил. Разум потянул меня в иное место, в уединенное подземелье, полное страданий и странных криков, от которых я до сих пор был не в силах до конца укрыться в реальности. Сам я с синяками был знаком весьма близко, так же как с кровотечением и рассеченной кожей. Мы с болью были некогда более чем близки, раскланиваясь с нею в самых мрачных местах, словно закадычные друзья поневоле, вынужденные следовать правилам вежливости.

Мне вовсе не хотелось возобновлять это знакомство, только не здесь, не на коже моей Китнисс. Мне было невыносимо, что боль посмела вторгнуться на гладкую, хотя местами и иссеченную шрамами, поверхность ее нежного тела. Хуже того — на сей раз я был виноват в появлении отвратительных отметин, и это вызывало у меня глубочайшее отвращение к себе. Я еле-еле терпел, чтобы не сбежать подальше, не видеть следов собственной жестокости.

Китнисс настаивала, что я не виноват в том, что причинил ей боль. Она меня выгораживала, как всегда. «Это был не ты. Это был приступ! Я вела себя глупо — надо было оставить тебя одного…» Я пытался уйти от неё для ее же блага — уже складывал вещи и собирался переехать в квартирку над булочной —, но мне не удалось перешагнуть через неодолимое препятствие: ее острое горе оттого, что я ухожу из дому. Это буквально разбило ей сердце, и я был вынужден добавить этот свой поступок к списку всех тех своих деяний, которые причинили ей боль. И в итоге я же оказался эгоистичным чудовищем. Я не мог на самом деле обходиться без нее. Больше не мог.

Когда я занес ее в дом в то морозное утро после моего приступа, после того, как ее ударил, ни она, ни я были не в силах разговаривать. Мы были на грани обморожения, Посидев полуодетыми на стылой земле, и без сил от невероятного выплеска, целой бури отнюдь не положительных эмоций. Китнисс свернулась в клубочек на диване, дрожа от холода и страха, и я лишь сильнее себя возненавидел. Она только-только очнулась от очередного приступа депрессии, а я своими действиями загонял ее обратно, и довел до такого отчаяния, что ей пришлось искать защиты у Хеймитча посреди ночи. Достав из шкафа одеяло, я закутал ее и разжег камин, и тяжкое чувство вины, словно свинцовый осколок, сквозило в каждом моем замедленном движении.

Машинально я пошел на кухню, разогрел молоко, добавил туда меду, и принес обратно в гостиную две кружки, оставив одну из них подле нее на столике. Она тупо смотрела на огонь в очаге, взгляд был застывший и потерянный. Мне оставалось лишь бороться с самим собой, с мыслью: как я могу ее утешить, если сам стал причиной ее несчастий? И все же, как я мог устоять? Склонив к ней голову, я прикоснулся лбом к ее виску. Теперь она вся была теплой благодаря живительному пламени. И вдруг она потянулась и одним гибким и резким движением обняла меня за шею обеими руками, привлекая к себе, пряча лицо у меня на плече. Я был недостоин касаться ее. Но мои руки тут же своевольно обхватили ее, предавая меня.

— Мне так жаль, что я причинил тебе боль, — простонал я ей в волосы.

— Больше так не делай, — прошипела она свирепо мне на ухо.

Не поняв сразу, что она имела ввиду, я ответил:

— Я не могу обещать, что больше не ударю тебя во время моего затмения, — и мне от этого стало еще паршивей, ведь я совсем недавно красноречиво продемонстрировал, что ей небезопасно находиться возле меня.

— Я вовсе не об этом. Не извиняйся за то, что тебе неподвластно. Но не смей больше собирать вещи и вот так вот уходить от меня в другой раз, — по ее телу побежала дрожь, и я теснее прижал ее к себе.

— Китнисс… — начал я умоляющим голосом.

— Нет, Пит, — ее голос все еще дрожал, но она внутренне собралась, и я знал, что мне предстоит настоящее побоище. — Так ничего не выйдет. Ты не должен просто вскакивать и пытаться сбежать, когда дела принимают дурной оборот. Ты так никогда не делал, — она приподнялась и убрала руки с моей шеи.

— Это не просто “дела принимают дурной оборот”! Я ударил тебя! — воскликнул я, вставая.

— Пит, вернись, — попросила она.

— Нет, Китнисс. Как я могу жить с таким страхом? Боюсь забыться, а потом, вернувшись в реальность, обнаружить, что ты ранена или чего похуже, — я замолчал, боясь даже представить самый ужасающий сценарий. — Я не смею просить тебя жить такой жизнью.