Метель бродила за окном, и дом тихонько поскрипывал, дыша морозным воздухом. Под боком Даэн свернулась теплым клубочком ведьма, а Птица, спрятавшая Крылья в сундук и навсегда забывшая о войне, берегла ее сон.
Птица устало прижалась спиной к стене, вдыхая поглубже, всей грудью, и закрывая глаза. Во всех этих видениях не было войны, не было ледяной звезды, не было диких… Ничего, кроме их дома, заполненного светом и любовью. Ничего, кроме них двоих.
А реальность была совсем другой.
- Эй, Птицы, - звук собственного голоса показался ей слишком громким, - Подъем! Солнце уже наверняка встало.
Девушки заворочались, сонные, не совсем понимающие, в чем дело. Даэн преувеличенно бодро захлопала в ладоши, прохаживаясь по комнате.
- Встаем, встаем, хватит валяться. Отдохнули – и хватит. Шедавар ясно сказала: каждая минута дорога.
Лебедь, всклокоченная, с безумным ворохом кудрей, села на постели, недовольно воззрившись на Даэн:
- То-то я смотрю, ты хорошо отдохнула под боком у своей ведьмы, и тебе теперь неймется. Да, Даэн?
- Отдыхала я в своей постели, глупое ты создание, - Даэн гадко ухмыльнулась ей, молясь Хартанэ о том, чтоб ни одним жестом не выдать, как все болело где-то у сердца, - И отдохнула. Чего ожидала и от вас. Так что довольно разглагольствовать. Быстро встали – и в путь. У вас есть время, пока я доложу королеве о том, что мы выдвигаемся сегодня. Приводите себя в порядок.
Холодный ветер забрался за шиворот, вцепившись острыми клыками в загривок. Воздух, пахнущий снегом и, едва заметно, горечавкой, ворвался в легкие. Птица дышала как в последний раз, оглядываясь назад, на темный свод пещеры, где осталась Мара, и просила: дождись. Дождись меня, пожалуйста, дождись. Не вздумай пропасть – все равно отыщу. Где бы ни была, я тебя отыщу, у всех богов тебя отвоюю, проклятая ведьма, так и знай.
* - строки из песни “Ведьмина колыбельная”, группа Немного Нервно.
========== Глава 17. Серый камешек ==========
- За высоким небом, опустившимся на склоны холмов, за острыми вершинами древних гор, за еловыми черными скелетами, чьи сухие ветви скребут костьми седые животы облаков…
Мара ощутила подкатывающую к горлу тошноту. Это скоро кончится. Только Бессмертный знал, сколько невыносимо долгих минут – или уже часов - она провела в каменной обители старухи Мэгавар, и только Бессмертный знал, что все это время женщина молилась: пускай эта пытка прекратится. Пускай тени наконец отступят в дальние углы и темные норы, откуда выползли по зову эльфийской ведьмы, и сгинут там. Пускай видения нечеловеческой силы больше не коснутся ее разума, который, казалось, уже воспалился от количества образов и их свирепой мощи.
А Слепая Мэг все продолжала звать к себе темные жгуты энергий, которые льнули к ее сухим ладоням. Знающая все время перебирала пальцами невидимую нить, словно пряха, и колесом ее прялки было звездное колесо, медленно плывущее где-то в необъятной черной пустоте мира.
Из темноты на нее смотрело что-то жуткое. Безобразное, с белыми глазами-плошками, где расстилалась зимняя стужа. Мара знала – существо затаилось далеко-далеко отсюда, за тысячи верст, но его взгляд, наполненный ненавистью и голодом, прожигал ее насквозь, заставляя сильнее вжиматься в каменную лавку. Темное создание, чьего облика ведьма так и не смогла рассмотреть, лежало у каменного трона, обросшего кристаллами векового льда – и время тоже застыло в жестком пространстве, не имеющем плавной мягкости жизни, нежного перехода тонких линий и хотя бы одной искорки солнечного тепла.
- …За поседевшими бесплодными полями, за пустынными заброшенными городами, за дорогой, вдоль которой черной рекой тянутся остовы мертвых деревьев…
Кто-то сидел на троне, кто-то, на кого Мара даже глаз поднять не могла. Ведьма видела лишь тонкий женский силуэт, то появляющийся, то снова исчезающий. Тени лениво тянулись к ней, разглядывали ее, позволяя Слепой Мэг проникнуть в самые далекие уголки мира – а Мара знала: если она начнет вглядываться, то уже никогда не вернется из плена образов и видений. Женщина поймает ее разум, захватит контроль над ним, и тогда уже ни один смертный не сможет помочь ей. Разве что Бессмертный – да у того итак забот достаточно. Какое уж ему дело до глупой ведьмы, которая сама-то справиться не смогла?
Маре было больно и плохо. Голова нещадно гудела, словно кто-то надел на нее котел да теперь что есть силы колотит по нему ухватом. Колени дрожали, на лбу выступила испарина. Стареешь, ведьма. Или не доросла еще. Слепые глаза Мэгавар впились цепким взглядом в Мару, и скрыться от острых игл ее зрачков было невозможно – Знающая запретила лесной ведьме выставлять даже самую простую защиту. Мир не рассыпался на крохотные цветные камешки, чтоб в следующий миг обернуться сплошным безумием красок и световых пятен – его медленно и тягуче поглощала мгла первых энергий.
- …Есть древняя твердыня, вся в копоти и пепле, с промерзшими до самых подземелий пустынными залами, где гуляет ветер и души, которым никогда покоя не будет… Они ждут ее повеления, само время ждет ее повеления, как покорный зверь. Вот она поводит рукой – смотри, девочка! – и они падают к ее ногам, искалеченные, напуганные. А она улыбается, она знает – нет той силы, которая сможет ее навеки изгнать. И однажды она сломит Колесо.
Нить в костлявых пальцах тянулась к Маре, протягивалась от виска до виска внутри болезненно раскалывающегося черепа и дрожала натянутой струной. Больше всего женщине сейчас хотелось упасть в теплое забытье без цвета и звука и мягко покачиваться на волнах бесконечного покоя сна. Но засыпать нельзя было. Ни в коем случае нельзя было засыпать.
- Она чует тебя, она чует, что ты идешь, чтоб помешать ей. Не боится – пока наблюдает, смотрит сквозь сон, ничего не может сделать – не время еще, не время! У ее ложа, больше похожего на саркофаг изо льда – другая, темная, мертвая давным-давно, обрученная со смертью и смерти обещанная. И смерть смотрит из ее глазниц.
Больно-больно-больно. Так больно, что руки немеют. Сосуды и вены, казалось, сейчас разорвутся – Мара видела их синюю вязь на собственном запястье. Сейчас они выпирали, будто неведомая сила вытягивала их из нее целиком. Невероятное напряжение сводило с ума, и ведьма молилась Бессмертному, думая о теплых его руках и благостной его пустоте. Помогало, да только не слишком – белые глаза Мэгавар и густая пелена, сквозь которую краски едва проступали, были гораздо ближе, чем нежность тишины.
- Она похищает наших дочерей, чтоб они, навсегда измененные и покорные, шли против тебя. Чтоб убили тебя – раньше, чем ты доберешься до чертогов той-что-все-еще спит, - старуха шумно втянула носом воздух, и скулы ее заострились, чуть ли не просвечиваясь сквозь пергаментную кожу, - Их все больше, они – как плавленое железо, собираются в одну огромную раскаленную каплю по маленькой капельке. И вся эта капля хочет тебя поглотить, песчинку, лепесток василька. Ты любишь васильки, сестрица?
Знающая старалась отвлечь ее, как могла. Когда становилось совсем невмоготу, Мэгавар, словно чувствуя ведьмин предел, задавала простой, ничего не значащий вопрос, или сама говорила что-то. В этот момент что-то в груди Мары благодарно приподнималось с избитых колен и чутко слушало старуху, используя этот крохотный миг, чтоб вдохнуть и подготовиться для нового удара. А потом тени снова впивались в усталый разум, высасывая его и взамен даря ей знание, свою собственную память. Только память эта была невыносимо тяжела.
- Люблю.
Да, она любила васильки. Нежная синева хрупких лепестков напоминала ей о теплых летних вечерах, пронизанных лучами заходящего солнца, о ласковом ветре полей, путающемся в волосах деревенских девушек и расплетающем тугие косы. Чай с теми лепестками всегда отдавал едва ощутимой сладостью, остающейся на языке еще долго. А если заварить с мелиссой да мятой…
- А она не любит. Лишь одна синева ей любая – синева глаз той-что-все-еще-спит. А ты, сестрица, можешь сделать так, что она долго не пробудится. И мысль эта для невесты смерти страшнее, чем что-либо в мире. Она готова и себя под огненные колесницы бросить – только бы Синеокая пробудилась ото сна.
