И, чего бы ни хотел он сам, обычаи нужно соблюдать – здесь женщины никогда не выставляются так, как в христианских странах!

Василику сразу же после того, как они выехали со двора, окружили воины и слуги, почти скрывшие женщину от чужих глаз. Она поехала, едва ли не впервые обозревая турецкую столицу так, как мужчины, - не с высоты, а с земли. Эдирне и в самом деле был прекрасен, как рай мудреца: но это было все не то…

Василика сдвинула брови и устремила взгляд перед собой, на плащ своего вождя. Вот это – главное, что ей никогда нельзя упускать из виду.

Когда они оставили позади Эдирне и поехали лугами, Штефан наконец позволил Василике догнать себя. Правда, лица она по-прежнему открыть не могла - но это не мешало им разговаривать.

- Вы мало заботитесь о душе, - сказала Василика. Теперь Штефан уже не запрещал ей произносить такие речи – а, напротив, внимательно их выслушивал.

- Я понимаю, что ты подразумеваешь, - сказал турок.

Потом вдруг он засмеялся так, точно она сказала презабавнейшую вещь. Василика рассердилась – а ее хозяин произнес:

- Наши большие люди распутничают потому, что считают это радостью плоти, дарованной Аллахом, предвестием рая… А ваши – потому, что не чают в своем христианском раю никаких радостей вообще… как и того, что вы называете спасеньем души!

Василика нахмурилась.

- Это как?

В ответ Штефан быстро подъехал к ней – и вдруг, схватив ее за бока, очертил ладонями линии ее тела. Василика ахнула от испуга.

- Вот это - прекрасно, - прошептал он ей на ухо. – Это то, что делает тебя тобой, моя роза… А у христиан плоть почитается греховной, и тем паче – женская…

Он усмехнулся.

- Ты уже успела об этом забыть?

Василика сердито тряхнула серьгами.

- Нет, - сказала она.

Штефан сочувственно кивнул.

- И ты была бы согласна прямо сейчас сбросить с себя свою грешную плоть и облечься в тело ангела?

Василика изумилась. Она никогда об этом не думала.

Штефан улыбнулся.

- Какая красивая девушка не пожелала бы остаться такой, как она есть, и после смерти – если бы только это не воспрещалось Божьим законом! А ведь твое естество – это то, что делает тебя тобою, моя возлюбленная… Лишишься его – умрешь, и то, что сохранится, будет уже не ты…

Василика раскраснелась; она метнула на своего господина сверкающий взгляд – и тут же отвела глаза.

- Простые люди об этом не думают, - откликнулся турок на ее смятение. – Им не дают, и правильно делают! Пусть за них думают государи!

Василика поджала губы.

- Это еще почему?

- Потому, что народ нужно держать в покорности, обуздывать его грубые страсти, давая ему жить… и этого довольно, большее и недостижимо, - вдруг прошептал Штефан с какой-то горечью. – Нужно указать людям звезду, на которую они будут молиться, пока живы, - а что это за звезда, каждому человеку откроется только после его смерти.

- Но ведь это огромная, страшная ложь, - прошептала Василика.

Штефан улыбнулся.

- Это кисмет, моя драгоценная Фатиха. Если каждый смерд начнет думать сам вместо того, чтобы слушать святых отцов, служить Богу и государю, никакое государство не устоит. К счастью, - тут турок рассмеялся, очаровательно, искусительно, - большинство людей непроходимо глупы. Или неизлечимо ленивы умом, что нисколько не лучше.

- А ты не глуп, мой господин, - сказала Василика.

Это был наполовину вопрос. Турок ничуть не оскорбился.

- Нет, моя дорогая, я умный человек.

“Как будто ты мог сказать иначе”, - подумала она.

Василика опустила голову.

- И правильно ли я поняла тебя… что вы, властители, скрываете от народа божию правду?

Штефан давно признался ей, что он рыцарь Дракона, - но Василика до сих пор никогда не заговаривала об этом сама, как и о ересях ордена.

- Правильно, - ласково подтвердил турок.

Василика глубоко вздохнула и замолчала, заставив себя глядеть на дорогу – на пыльную дорогу, которую уже пробороздили сотни пар колес, копыт, подкованных сапог. Все эти люди, хоть господа, хоть смерды, думали о себе, что они умные люди и знают, куда идут, - потому что всяк человек так думает. Но лучше всего люди бывали тогда, когда доверялись не себе, а голосу своей души…

Но Василика знала, что жила большим умом своей государыни, а не только голосом ее души. И те смерды, которые состояли при государыне, были совсем не глупы, что бы ни говорил сейчас Штефан, - а им только не позволялось жить своим умом… Что сталось бы с Валахией, если бы все эти простые люди послушали себя?

Самое мудрое, что Василика вынесла из турецкой жизни, было – кисмет. Господом для всех предопределено, кому какая доля.

Они ехали без спешки, не отклоняясь никуда в сторону, - и Василика почему-то с облегчением думала о том, что Валахия, монастырь, в котором погребена государыня, от них все дальше и дальше. Ей страшно было представить, что могло остаться от прекрасного тела Иоаны, изувеченного ворогами, к жаркому лету, хотя княгиню и похоронили зимой… И в такое-то воскресение учит верить церковь?

Останавливались путники на постоялых дворах. У Василики с непривычки болело от верховой езды все тело, и она сбила себе ноги. В первую же ночь Штефан пришел к ней и осмотрел ее, как будто знал, что так выйдет, - и, обмыв ей раны, перевязал их. Потом поцеловал каждую нагую ногу.

- Ты слишком для меня хорош, - прошептала девушка, погладив волосы турка и поглядев в его счастливые голубые глаза. Василика порою не могла понять – счастливые эти глаза или безумные.

Штефан только рассмеялся и крепко обнял ее колени.

- Ты всегда слишком хорошо знаешь, что мне нужно, – для тела, для души, - дрогнувшим голосом сказала Василика. Вдруг ее это ужаснуло.

- Я просто люблю тебя, - кротко ответил он.

Ее покровитель встал, и они обнялись.

- Если ты учинишь надо мной какое-нибудь непотребство… богомерзкое дело, я уйду от тебя, хоть сгину… Хоть в греческое море брошусь, - дрожа, прошептала Василика. Она сама не знала, что ее сподвигло на такие речи.

Турок долго молчал, прижимая ее к себе. Василика почему-то изумилась этому: она ждала, что Штефан разгневается.

Наконец он сказал:

- Не меня тебе нужно бояться.

Потом, в тишине, взял ее руку, поцеловал и вышел.

Василика села на свою постель и, закрыв лицо руками, подумала о белом рыцаре… о том, куда и от кого Штефан бежит с нею. Он бежал от султана, с поручением от Мехмеда, - бежал, чтобы скрыть свою принадлежность к ордену. Он бежал от Белы Андраши, этого премудрого безумца, - наверное, показывая низложенному князю, что выполняет его поручение.

Быть такого не могло, чтобы разум не говорил Беле Андраши, какое черное, невозможное дело он задумал, - но этот светлоликий венгр мог уже дойти до того, что не владел собою, а полностью принадлежал своим водителям из ада…

Какие страшные тайны хранит каждая человеческая душа!

Василика легла, не молясь. Молиться она не могла – наверное, многие высокие люди этого тоже не могли.

Ехали они спокойно – куда спокойней, чем по валашской земле. Им не встретилось никаких разбойников – только горстка оборванных бродяг, попрошайки, которых один из их отряда отогнал кнутом.

“Наши бы подали”, - подумала Василика.

Но то были не ее люди, и они никогда не станут ее. Даже прекраснейший из этих турок.

Штефан иногда разговаривал с нею, но больше молчал. Его лицо казалось спокойным, но внутри его словно бы засела такая же боль, как и после побега из Тырговиште, когда он увозил тело княгини. Но теперь причина этой боли была иная.

Василика страдала, пыталась увлечь своего спутника разговором… но он вдруг стал огрызаться на нее. И тогда девушка замолчала, предоставив своего вождя самому себе. А не то она, чего доброго, собьет его с какой-нибудь спасительной мысли!

Когда путники прибыли в порт и увидели греческий корабль, дожидавшийся их, лицо Штефана просветлело. А когда ступили на борт парусника, Василика увидела, что боль, тревога, терзавшая ее возлюбленного, оставила его – точно отлетела на берег, от которого их отделила синяя сверкающая полоса, расширявшаяся с каждым мгновением.