Василика склонила голову и опустила на лицо покрывало.

Голос княгини - единственный, которому она повинуется без всяких сомнений.

Учить Василику турецкому языку Штефан начал прямо в пути – когда они останавливались и могли говорить. Василика быстро училась: память у нее оказалась прекрасная. Турок видел, что пленница внимает ему всецело, - но, при всем при том, она словно бы так же чутко слушала что-то еще, вне его, вне себя…

Штефан кормил свою женщину, одаривал ласками, и вид ее согревал ему сердце. Он думал, как привезет ее домой – и как она в конце концов перестанет смотреть вовне, и начнет смотреть только на него. В этой девице было – или сейчас появилось что-то, напоминавшее ему Иоану: что-то, чего он не мог постичь и чем не мог овладеть. Но это дело времени и терпения.

Василика скоро привыкла к турецким видам, но мало что запомнила за дорогу – когда они останавливались, она узнавала все те же белые дома, узкие запутанные переходы, зарешеченные окна, сады за глухими стенами: все, чтобы сбить с пути и обмануть человека, посулив недостижимое. Войско почти рассеялось к тому времени, как они подошли к столице, - словно Турция засосала всех обратно в свою паутину.

Путники несколько раз ночевали в таких вот белых домах. Василике прислуживали безмолвные женщины с открытыми накрашенными лицами. Эти существа в мужских шелковых рубашках и ярких шароварах, с ловкими руками, унизанными браслетами, не показались валашке рабынями: но представились Василике созданиями из другого мира, которые всегда будут враждебны ей.

С небывалой силой Василика затосковала по своим молодым невинным подругам из господаревых палат, замученным турками; по своим сестрам, которых она могла любить и понимать сердцем без слов. Турчанки вымыли ее, умастили с макушки до пят благовониями, как госпожу, - а Василика жалела, что не умерла там, на родине. Она лежала на мягких измирских* коврах, разбросав руки, с ног до головы одетая по-турецки, и слезы бежали из ее накрашенных глаз, затекая в уши.

Она повернулась на этом ковре - и увидела подле себя Марину: одетая так же по-турецки, боярская дочь лежала около нее, и смотрела на Василику своими черными глазами с бесконечной печалью.

- Мы платим не только за то, что совершили сами, - а и за то, что совершили другие, - прошептал дух. Марина коснулась щеки Василики холодными пальцами.

И тут Василика увидела, что на голове боярской дочери шевелятся живые змеи. Девушка с криком вскочила, и видение пропало.

Василика тяжело дышала. От потрясения расхотелось плакать – она прошлась по ковру, утопая босыми ногами; потом глубоко вздохнула и улыбнулась, расправив грудь. Кисмет: так говорил Штефан, так говорила княгиня.

Василика вспомнила, как служанки ее раздевали и увидели нож: они вскрикнули, а Василика схватилась за нож, показывая, что скорее ударит им, чем отдаст. Но перейти от слов к делу не пришлось: турчанки разбежались, как испуганные гадюки, и, наверное, нажаловались на полонянку своим турецким господам… Штефану, конечно…

Василика громко расхохоталась, представив себе, как ее господин посмеялся над служанками и прогнал их, услышав такие слова. Нож она сохранила при себе, и сейчас носила за шелковым кушаком.

Тут раздались смягченные коврами шаги, и Василика улыбнулась, зная, кто идет: против воли она всем существом приветствовала этого человека. Штефан был изменчив, коварен - но очень уж хорош.

Он вошел и сразу заключил ее в объятия; расцеловал в щеки, потом страстно прижался губами к накрашенным губам. Поглядев зардевшейся Василике в глаза, турок слизнул с губ хну, оставшуюся после поцелуя.

- Ты истинная пери, - улыбаясь, сказал он.

- Кто такая пери? – спросила Василика, отрезвленная чужим языком.

- Ангел… Волшебница из сказок, - объяснил Штефан. Он наслаждался, рассказывая ей то, чего она не знала: как будто наносил на девственный лист прекрасные стихи собственного сочинения.

Он уже читал ей персидские стихи, которые тут же переводил на валашский язык: Василика даже переведенное не очень-то понимала, но пылкие слова неведомого поэта заставляли неученую девушку краснеть и замирать, как в предчувствии какого-то недозволенного рая.

В этот раз они просто сидели рядом, прижавшись щекой к щеке, и Абдулмунсиф гладил ее по плечу. Турецкие мужчины наслаждались долгим покоем и сладостным бездействием – Василика никогда прежде не могла вообразить, что такое возможно для мужчин.

- Зачем я тебе? – наконец шепнула она. – Зачем ты спас меня и привез сюда?

От этой неизвестности у нее даже слезы на глазах выступили. Абдулмунсиф, нахмурившись, нежно отер ее щеки.

- Я хотел спасти тебя от бесчестья. Разве этого недостаточно?

“Достаточно для нашего человека – но не для турка”, - подумала Василика; но промолчала.

Но даже валах не стал бы так заботиться о чужой девушке без причины, без корысти. Если она не будет служить Абдулмунсифу руками и ногами, послужит иным образом.

Спаситель поцеловал ее в щеку, потом встал, оставив ее сидеть.

- Послезавтра к вечеру мы прибудем в Эдирне, - сказал он, улыбаясь. – Ты больше… не простужена?

Василика покачала головой.

- Прекрасно, - Абдулмунсиф широко улыбался. – Тогда отдыхай. Скоро ты сможешь отдохнуть как следует.

Он вышел, ступая мягко и вольно, как сытый кот. А Василика опять легла на ковер. Она чувствовала, что такая жизнь, праздность и услаждение тела, уже вредит ей: что-то в ней погрузилось в сон и не могло пробудиться. А в Тырговиште без отдыха трудились ее руки и ноги – но дремал ее ум… Но на родине и сомнений не было, что она служит правому делу; здесь же все представлялось подлостью, хотя Василика никак не могла действовать иначе. Как чудна жизнь!

- Ты только дозволь мне это, государыня, - прошептала Василика. Она встала и подошла к узкому окну, в которое заглядывали звезды. Девушка ощутила ласковое дуновение ветра у щеки, и две звездочки, может, от слез, застлавших глаза, мигнули ей.

Василика долго стояла, печально вглядываясь во тьму. Ей было так одиноко, как не было до сих пор никогда, - и ей ужасно захотелось, чтобы пришел ее спаситель и развеял это одиночество.

Но это-то желание и было самое страшное.

Наконец путешествие закончилось.

Эдирне принял в объятия новую невольницу – кто мог знать, не навеки ли? Василика устало приняла заботы незнакомых служанок, которые, впрочем, казались дружелюбнее и веселее, чем турчанки, прислуживавшие ей в чужих домах; она поела, вкусно и сытно, переоделась в новое турецкое платье, которое уже успела полюбить за удобство, подчинение женским нуждам. Потом валашка легла в согретую и взбитую постель – и долго плакала, обнимая подушку, как желанного друга, которого никак не могла обрести.

Никому здесь на самом деле не было дела до нее. Будь проклят этот обольститель, разбудивший в ней надежды на недостижимое! Будь он проклят за то, что не дал умереть, заронил в голову мысли, опасные для простой девушки что в Турции, что в Валахии! Никакой простолюдинке нельзя возмечтать о себе – кроме горя, от этого ничего не будет.

Потом Василика погрузилась в сон; и во сне утешилась. Кто-то успокаивал ее: как Абдулмунсиф обольщал ее днем, кто-то обольщал ее и отнимал разум ночью, преображая Василику во имя какой-то цели.

* Измир – древний город в Турции, славящийся ковроткачеством.

========== Глава 73 ==========

Утром Василика проснулась одна – и смутно удивилась, а потом затосковала при виде узкого зарешеченного оконца, как в темнице, глухих ковров и толстых белых стен. Она как будто была укрыта снегом, засыпавшим Турцию и Валахию, – заживо погребена…

Потом в ее спальню впорхнули две веселые улыбающиеся служанки. Видели ее пробуждение? Конечно: за нею здесь, должно быть, глаз да глаз… Как тяжело быть госпожой, даже такой вот обманной княжной - ведь князья живут так же, у целого мира на виду!