Да, можно сказать, что мы были откровенны друг с другом. Однако для полной откровенности нам обоим не доставало храбрости. Совершенно неизвестно, кто первым из нас наберётся этой храбрости и кто первым прекратит всё это…

Эвелин отвернулась, очевидно, пряча от меня свои слёзы, и я, вздохнув, сказал:

— Знаешь, может быть, это и хорошо, что в нас нет мира. Так, по крайней мере, мы можем быть уверены, что принадлежим друг другу. На самом деле я боюсь людей, которые сумели найти в себе целый мир: они страшны, потому что им никто не нужен.

— Но ты думал, что я нашла в себе мир, — с лёгкой улыбкой произнесла она, — выходит, ты меня боялся?

Я засмеялся.

— Я боялся, боюсь и буду бояться всегда, что после нашей разлуки моё сердце разнесёт вдребезги, а твоё излечиться со временем… Я боюсь, что ты для меня весь мир, а я для тебя — только часть мира. Когда меня не будет в твоей жизни, твой мир не рухнет. Понимаешь?

По её щекам быстро катились слёзы, а выражение лица было каким-то напуганным.

— Зачем ты говоришь про разлуку? — шёпотом спросила Эвелин, нахмурившись. — Какая разлука? Мы ведь нужны друг другу.

Я с улыбкой покивал и, подняв глаза, вдруг увидел Кендалла в отражении. Он стоял в дверном проёме и с недоумением пялился на наши с Эвелин спины. Не заметив моего взгляда, Шмидт развернулся, собираясь, очевидно, уйти, пока мы его не увидели, но я улыбнулся ещё шире и сказал на весь бар:

— Кажется, в тебе нет ни капли приличия, Кендалл, раз ты отказываешься здороваться со старыми друзьями.

Кендалл медленно развернулся и, неискренне улыбнувшись моему отражению, не спеша двинулся к барной стойке. Эвелин вытерла тыльной стороной ладони правый глаз и через плечо взглянула на владельца «Погони»; я заметил, как она побледнела. Он приблизился к нам с застывшим выражением лица и еле заметно кивнул головой.

— Куда ты собрался уходить? — будничным тоном спросил я. — Ты ведь только что пришёл.

— Ну да, — сказал он, упрямо пялясь на меня и не позволяя себе даже краем глаза взглянуть на мою спутницу. — Просто я понял, что мне здесь нечего делать.

— Как это нечего? Здесь не помешает прибраться, по-моему. — Я указал на сломанные стол и стулья и усмехнулся. — Ну и как тебе, кстати, живётся двадцатисемилетним? Нравится?

— Пока что я не знаю, как двадцатисемилетние живут без головной боли.

— Милая, что с тобой? — спросил я наигранно-озабочено, коснувшись плеча Эвелин. — Тебе плохо?

Она, прикрыв глаза, поднялась на ноги и взялась за барную стойку.

— Немного, — проговорила моя невеста, не обращая никакого внимания на Кендалла. — Может быть, дело в вине… Я отлучусь на пару минут.

И, слегка пошатываясь, она побрела в дамскую комнату. Шмидт, убедившись, что она ушла, сердито ударил меня кулаком в плечо.

— Хватит, Логан! — выговорил он, с досадой сморщив нос. — Хватит, хватит над ней издеваться! Ты её медленно убиваешь!

От его удара я не разозлился, а наоборот, даже весело рассмеялся.

— Ты всё ещё думаешь, что она чего-то не помнит? — с улыбкой спросил я.

— Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт, — глухо бормотал он, спрятав лицо в ладонях, — зачем я рассказал тебе всё? Лучше бы я мучился один, а теперь я обрёк на страдания ещё и её…

Внезапно я озверел и, яростно стиснув зубы, схватил немца за шею одной рукой.

— Знаешь, когда ты обрёк её на страдания? — прошипел я, глядя в его подлые глаза. — Тогда, когда трахал её на этой стойке! Или где ты это делал? За этим столом или вон там, у окна?

Кендалл испуганно смотрел на меня и впивался пальцами обеих рук в мою ладонь.

— Прошу, хватит, хватит, пожалуйста… — проговорил он, — не произноси таких слов, ты знаешь, это была чудовищная ошибка, Логан…

— Я совершил чудовищную ошибку, когда решил, что могу доверять тебе! Вам обоим!

— Говори мне всё что угодно, говори, я выдержу… Только…

— Только не трогай Эвелин, — со злобной усмешкой закончил за него я. — Да, я знаю! Как же я устал слушать одно и то же!

Я, не убирая руки с его шеи, сердито толкнул его. Кендалл впечатался в шкаф с бутылками, и три из них, сорвавшись с полок, с треском разбились об пол. Все те, кто был в баре, заинтересованно на нас уставились.

— Я знаю, что это очень тяжело простить, — прохрипел Шмидт, держась за шею, — а для тебя это вовсе невозможно, потому что Чарис ты не простил до сих пор… Я не прошу прощения за себя, Логан, я лишь прошу, чтобы ты простил Эвелин… Она заслуживает этого, поверь. Люди не свободны от совершения ошибок, и каждый из нас может на время лишиться здравого смысла…

— Я не верю этому, — замотал головой я, —это не ошибки, нет, это осознанный выбор. Так сильно не ошибаются!

— Один раз! — в отчаянии сказал немец. — Один раз все могут ошибиться, Логан! Ты должен это понять!

— А я не понимаю, — улыбнулся я и пожал плечами. — То ли не могу, то ли не хочу, но я ни черта не понимаю, ни черта!

И, опрокинув стул, на котором сидел несколько минут назад, я широкими яростными шагами покинул это место.

Сидя в машине, я нервно барабанил пальцами по рулю и бешено переводил глаза с одного предмета на другой. Всё, это было последней каплей — больше я не выдержу! Поездка в «Погоню» оказалась слишком плохой идеей, она будто обострила все мои чувства, мысли и намерения.

«Сейчас придёт Эвелин, и я покончу со всем этим, — решительно думал я. Голова моя как будто горела, и мой воспалённый мозг выдавал одну безумную мысль за другой. — Но как же я могу сделать это?.. Может быть, мне заблокировать все двери, чтобы Эвелин не смогла выйти, и просто взять и задушить её на заднем сиденье? Потом придётся объяснять её родным и друзьям, куда она так внезапно исчезла… А что потом? Потом я останусь один и буду до конца дней своих нести на плечах этот страшный груз. Ну уж нет! Смерть — это слишком простой выход для неё! Эвелин будет страдать рядом со мной, а я буду жить только ради того, чтобы видеть, как она страдает!»

Когда моя невеста села в машину, я уже был спокоен и даже улыбался. С лица Эвелин всё ещё не сходила бледность.

— Ну как, тебе полегчало? — ласково поинтересовался я, убрав с лица возлюбленной прядь волос.

— Д-да, — тихо ответила она, не глядя на меня.

Я завёл мотор и с тоской подумал: «Как же жаль, что мне не полегчало…»

— Ещё одно испытание, — сказал я с мрачным видом, но улыбаясь, и сел рядом с Эвелин. — Надо ещё немного потерпеть, и, может быть, после этого все от нас отстанут.

Я, моя невеста и оба её родителя летели в Даллас, к моей семье. Всё же до свадьбы оставалось два месяца, а множество вопросов ещё не было решено. Конечно, наши родители полагали, что в одиночку мы с Эвелин ни за что не справимся, поэтому решено было устроить что-то вроде семейного собрания Хендерсонов и Блэков.

Моя спутница обернулась, чтобы посмотреть на своих маму и папу, и тихо мне сказала:

— Мне кажется, что тебя уже давно начала раздражать свадьба, хотя до неё ещё так далеко…

— Нет, милая, о свадьбе мне думать приятно, — ответил я, улыбнувшись, — но разговоры о ней выводят меня из себя. Кажется, что каждый человек мира хочет знать, какое у тебя будет платье и какой мы закажем торт!

— Тебе следовало подумать об этом раньше, — усмехнулась Эвелин, — потому что это действительно большое событие. Ты мог бы догадаться, что к нам будет миллиард вопросов и что все захотят знать про платье и торт.

— Да, — вздохнул я, хмуро глядя в окно, — и обо всём этом нам предстоит поговорить ещё раз с моими родителями. Будь готова: мама спросит нас обо всём вплоть до цвета салфеток, которые будут на столах.

Это удивительно, но я впервые не был рад Далласу. С ним было связано много неприятных и болезненных воспоминаний, касающихся меня и Эвелин. Когда мы вдвоём посетили его впервые (это было Рождество), она узнала, кто такая Чарис. Следующий раз Эвелин побывала в этом городе уже в качестве моей возлюбленной, и в тот вечер мы с ней дважды поссорились. В итоге я даже решил увезти её и больше никогда не привезти сюда вновь. Ну, и в последний раз я был здесь на свой двадцать восьмой день рождения. Один. Наверное, бессмысленно причинять себе боль воспоминаниями о том, что случилось в тот день в Лос-Анджелесе. Ах, Даллас, когда ты успел превратиться в ненавистный мною город?..