Я прижал обе руки к голове, которая разболелась из-за слёз и нескончаемого потока мыслей. Горло моё уже болело от криков и надрывных рыданий; слёз, казалось, больше не осталось. Я лежал на спине, сжимая пальцами виски, и часто и глубоко дышал. Возможным ли представлялось мне дальнейшее существование? Как можно жить с той мыслью, что человек, дороже и любимее которого у меня не было на всём свете, с такой лёгкостью сумел убить во мне жизнь? Как можно дальше жить в этом настоящем, несправедливом мире? Да, да, от моего прежнего выдуманного мира остались только осколки. А как в нём было прекрасно жить! В нём были честные друзья, настоящие чувства, преданность… Моя жизнь была идеальной две недели назад. Я жил в идеальном мире! Как жаль, что я понял это только теперь, когда вернуться обратно нет никакой возможности!..

Но этот мир такой жестокий… Такой жестокий, что в нём можно жить только ложью, фальшью, только выдавая себя за кого-то другого… А я так жить не могу. Я не могу жить, зная, что не к чему больше стремиться, некуда больше идти, некого больше уважать и любить. Такой жизни нет! Это не жизнь!

«От этого меня может избавить только одно, — выдал мне мысль мой воспалённый мозг, и я, перевернувшись на живот, пополз к комоду. — Только одно я могу сделать для своего спасения… Только одно, одно…»

Выдвинув нижний ящик, я вытащил всю одежду, что лежала в нём, и взял в руку тяжёлый пистолет. Когда я посмотрел на него, у меня закружилась голова. Один шаг… Всего один только шаг…

Я зарядил пистолет с поразительным хладнокровием и с таким же хладнокровием снял его с предохранителя. Мне оставалось последнее. Одно движение — и нет этих страшных мыслей, нет жгучей боли в сердце, нет ничего, только темнота. Пустота вместо того, что был я. Пустота вместо воспоминаний — радостных и горьких, живых и умерших — вместо всех моих надежд, мечтаний, стремлений… Стоило ли копить их, если в конце концов им неизбежно суждено было сгинуть в небытие?

Я лёг на живот и, закрыв глаза, приставил дуло пистолета к своим губам. Хладнокровие, управлявшее мной до этого, в одно мгновение оставило меня. Теперь я ясно осознал то, что собрался сделать, и плечи мои задрожали от новых рыданий. Сейчас я есть, а в следующее мгновение меня уже не будет. Не будет… Не будет всего этого. Я больше никогда не увижу родных глаз, не почувствую тепло солнечных лучей, не услышу шум океана… Я навсегда останусь таким: молодым, но с разбитыми вдребезги сердцем! Таким меня запомнит этот мир, таким я уйду из него!

Я открыл рот и почувствовал, как дуло коснулось моих зубов. В голову вдруг ударила мысль: а что будет, когда Эвелин найдёт меня здесь? Я с непонятным наслаждением представил, как она будет убиваться, как будет винить себя, как будет себя ненавидеть… Она ляжет вот здесь, рядом, будет рыдать и обнимать меня… А что дальше? Женщина не может быть одна. Несомненно, спустя годы, если, конечно, горе не убьёт её, рядом с ней окажется другой человек. Может быть, она оправится и, возможно, будет даже счастлива, чего я и желал ей в день нашей ссоры… Но кто возродит её к жизни? Не успел я задать себе этот вопрос, как в голове почему-то ясно обрисовался образ Кендалла…

Резко вскочив на колени, я отбросил пистолет в угол и дико посмотрел на него. Нет, нет, нет! Ни за что! Она будет только моей, моей, моей! Плевать, что она обманула меня, в конце концов, я всё ещё люблю её! Чёрта с два я оставлю её, чёрта с два позволю самой от меня уйти! Пусть я потеряю уважение к себе, пусть буду чувствовать себя так низко, что терпеть это дальше уже не будет мочи, но я никогда не потеряю лица перед ней и перед Кендаллом. Ха-ха-ха! Ни за что!

Спрятав пистолет обратно, я прижался спиной к комоду и задрожал. Нет, я больше не плакал, но чувство необъяснимого страха не отпускало меня. Если возможность ухода из жизни так напугала меня, значит, что-то всё ещё держало меня здесь… Я просидел у комода неизвестно сколько времени, а потом с ужасом вспомнил, что Эвелин должна была скоро вернуться.

Когда она приехала, я уже был умытый и, как мне показалось, даже немного посвежевший. Увидев её, я почувствовал что-то необъяснимое. Не могли быть правдой слова Кендалла, не могли быть правдой мои сегодняшние жуткие мысли… Я смотрел на неё и понимал, что её улыбка и хорошее настроение выводили меня из себя. Хотелось сказать: «Улыбаешься? Ты счастлива? А я всё знаю», но я сдержал себя и даже нашёл в себе силы поцеловать её в щёку при встрече.

— А что насчёт ужина? — спросила Эвелин, с улыбкой заглядывая в кухню.

— Я приготовил его… — неуверенно выговорил я, глядя будто сквозь неё. — Ешь. Я не буду.

«Почему любовь так беспощадна? — думал я, рассматривая свою избранницу с таким интересом, будто видел её впервые. — Я смотрю на неё и понимаю, что она держит меня за дурака, что я в её глазах опущен ниже некуда, но терплю это. Я всё ещё так сильно люблю её… Её — этого чужого человека».

— Не будешь? — настороженно переспросила Эвелин, и улыбка сползла с её лица. — Ты почему-то такой бледный… Не заболел?

Она протянула ко мне руку, очевидно, собираясь потрогать мой лоб, но я отпрянул от неё, как от огня. Взглянув на её руку, я явственно представил, как она обнимала Кендалла, как он обнимал её — так, как мог позволить себе только я. От этого мне стало необъяснимо дурно, и я даже ощутил тошноту.

— Да, мне плохо, — сказал я, взявшись за косяк. — Не трогай меня. Я немного полежу.

Я лежал в темноте один. Почему я не сказал Эвелин, что знаю обо всём? Я мог бы сказать — и что было бы дальше? Вероятно, она бы расплакалась, начала бы просить прощения, говорила бы, что ей очень жаль… А что должен был сделать я? Уйти? Ни за что! Я ни за что и никогда не допустил бы этого! Я никогда не позволил бы нашим дорогам разойтись, а расскажи я ей обо всём — и этому неизбежно суждено было бы случиться! Гораздо охотнее я приму страдания и унижения рядом с Эвелин, чем вдали от неё. Один я просто не выдержу. Да и, в конце концов, в самом сердце я лелеял зыбкую надежду на то, что она всё-таки кое-что забыла. Это обстоятельство оправдывало её в моих глазах, и потому я очень-очень верил в него.

Снова оставшись наедине со своими мыслями, я обдумал сложившуюся ситуацию с другой стороны. А что, если я сам во всём виноват? О, Эвелин, я так измучил её, так измучил… После всего того, что она сделала для меня, худшим оскорблением для неё было заявление о том, что она меня не любит. А я сказал ей это. Как же она плакала в тот самый вечер, который так сильно изменил нас обоих, каким страхом наполнились её глаза, когда она поняла, что я хочу лететь один… Разве она меня не предупреждала? Разве не высказывала мысль о том, что впоследствии я пожалею о содеянном? А я её не послушал. Я настолько глубоко был затянут в собственные страдания, что даже не понял того, что моя бедная Эвелин так нуждалась во мне… Вот, во что вылился мой эгоизм! Ты получил по заслугам!

Стоило мне только как следует обдумать новые мысли, как они тут же заменились прежними. Получил по заслугам? Да разве все мои ошибки в совокупности стоят одной этой чудовищной, непростительной ошибки? Нет, нет, нет! Пора перестать нести бремя вины на своих плечах. Это она виновата, она, она! Она врала, когда говорила, что любит меня: теперь я твёрдо был убеждён, что любил один только я, а Эвелин всего лишь принимала мою любовь, позволяла себя любить. Нет-нет, она не любит, потому что с любимым так поступить невозможно! Даже такой человек, как я, со всеми моими ошибками и недостатками, не заслуживает такого! Такого позора и предательства никто не заслуживает, никто!

Когда дверь в спальню осторожно приоткрылась, я лежал с закрытыми глазами. Я не хотел говорить с Эвелин, не хотел видеть её, поэтому притворялся спящим. Сердито сжимая зубы, я слушал, как она переодевалась и ложилась в постель. В тот момент я чувствовал необъяснимую злость на неё: как она могла по-прежнему спать со мной, как могла целовать меня, как могла с прежней нежностью смотреть мне в глаза? Неужели она такая холодная, такая жестокая? А если так, то почему прежде я не замечал в ней этого?