Елки! Читал до глубокой ночи, только раз ходил за чаем, совсем засвинцовел. Решил минутку отдохнуть, положил голову на скрещенные руки и, оказывается, провалился. Что сейчас – ночь или день? В середине октября не поймешь – за окном сумерки.
А часы-то на что? Без пяти восемь.
Лишь теперь окончательно проснулся, потянулся за трубкой.
Звонил городской. Это еще ладно. Должно быть, снова Ева, из дому. Будет ругаться, что ночевать не пришел. Хотя на нее непохоже. Во-первых, он часто до утра на работе, а во-вторых, Ева отроду так рано не встает.
– Алё… – И, прочистив горло, еще раз, уже не так хрипло: – Алё.
– Дядя Филипп, это я…
Голосок звонкий, но с дрожанием и гулкий, как бывает, если трубку прикрывают ладонью.
– Фима? Я же тебе сказал: звони, только если крайнее ЧП.
Всхлип.
– У меня ЧП… Крайнее… Я из директорского кабинета, тайком. У вахтера из ящика ключ спер…
– С ума сошел! А прознают? Какое такое ЧП?
– Дядя Филипп, меня вычистили…
Голосок сорвался.
– Как это вычистили?
– Отчисляют. Переводят. Уууу…
– Куда переводят?
– В Софрино… В Лесную школу.
– Не имеют права! Ты объясни толком…
Малой понес что-то сбивчивое про собрание, про какие-то бюллетени – давился рыданиями, ни черта не поймешь, но, кажется, дело было неерундовое. Филипп быстро прикидывал.
Сейчас восемь. Раньше двенадцати Шванц на службе не появляется. Другое начальство тоже. Режим на всей Лубянке такой: часов до четырех утра всяк на своем месте, потому что ночью самая работа и могут сверху позвонить. Известно, что товарищ Сталин, а значит и товарищ нарком не ложатся до рассвета. Ночью не спать – дело привычное. Когда Бляхин состоял у Патрона – было то же. Зато утром все ответработники дрыхнут. Самое спокойное время.
До Сокольников сгонять, разобраться с фимкиным ЧП, потом вернуться и галиматью эту дочитать, там немного осталось. Вроде поспевается.
– Короче, так, – перебил он пацанчика. – Будь у забора. Жди.
Десять минут спустя уже гнал по почти пустой, как в недавнем сне, Кировской. Остановил таксомотор, предъявил шоферу бордовую книжечку. Сказал: «Не дрожи, ты мне не нужен. Мне в Сокольники, быстро!» И погнали.
Филипп не просто так сидел – осмыслял ситуацию.
Как это – в Лесную школу? С чего? В Лесную школу из коминтерновского интерната сплавляют тех, чьи родители оказались врагами. В последнее время часто случается, такой уж интернат. Но Фимку-то за что? У него ни отца, ни матери.
Сосредоточиться на проблеме мешал страх, все время сбивавший мысли. Филипп сейчас сильно рисковал. А если Шванц рано придет? Или позвонит?
Но Фимка – единственный на всем белом свете, ради кого можно и рискнуть.
Вообще-то его звали Серафим. Мать назвала, в честь своего родителя, попа. Записывала в ЗАГСе сама, бляхинского мнения не спросила. Они тогда уже поврозь жили. Софья была дура, каких поискать. Вовремя он ее от себя отставил. Не было бы ему с такой женой никакого хода. Во-первых, соцпроисхождение, во-вторых, дура.
Хотел вычеркнуть ее из жизни к чертям. Но когда прознал, что народился сын, екнуло что-то. Захотелось посмотреть. Съездил, посмотрел – и вошел в сердце гвоздь. Даже не гвоздь, а шуруп. И нет такой отвертки, чтобы вывинтить. А главное, не хотелось вывинчивать.
Сначала уговаривал по-хорошему: отдай парня, ему со мной лучше будет, чем с тобой, поповской дочерью. А Софья тихая-тихая, но если упрется – трактором не сдвинешь.
Решил тогда сделать по-другому. Организовал ей высылку как чуждому элементу, за сто первый километр. Расчет был какой? Помыкается среди чужих людей, на безденежье – сама попросит: забери дитё, только дай жить. Он и заберет, но с условием: чтобы носа не казала. Фимке знать такую мать незачем.
Но вышло иначе. Проще вышло. Софье на сто первом километре, в бараке, жилось тяжко, она к такому существованию была непривычная. Первой же зимой померла от пневмонии, хорошо ребенка не застудила. Жалко было дурищу – не сказать как. Филипп даже всплакнул, когда узнал.
Забрали было сиротку в собесовский Дом малютки, но пробыл там Фимка недолго.
Филипп развернул целую операцию. Чистосердечно во всем повинился товарищу Мягкову – да тот все равно знал, что Бляхин раньше крутил любовь с поповной. Ну, будет еще один поводок на шею, какая разница. Филипп и без того перед Патроном на задних лапах ходил, хвостом вилял. По должности работал он тогда еще у Рогачова, но от того в подобном тонком деле помощи ждать не приходилось.
Товарищ Мягков отнесся с сочувствием, всё устроил.
Тогда как раз геройски погиб мягковский порученец Цигель – холостой, одинокий. На ночной кубанской дороге обкомовский автомобиль изрешетили волчьей картечью с нескольких обрезов. Еще живому Цигелю насыпали в рот пшеницы, разрезали брюхо, туда тоже напихали – жри. Патрон организовал так, что Фимку, у кого в метрике заместо отца стоял прочерк, переписали сыном героя-большевика Абрама Цигеля и определили в самый лучший воспдом – для детей коминтерновцев и партийцев, находящихся на секретной закордонработе.
Хорошее место, очень правильное. Во-первых, уход по высшему разряду – питание, одежда, ни в чем нет нужды. Во-вторых, кузница кадров. Выпускники интерната имени Парижской коммуны (так воспдом назывался по-официальному) поступали в лучшие вузы и военучилища. И быть им потом, когда войдут в возраст, в государстве на самых первых местах. Все вместе жили и учились, навроде братьев, будут друг дружку продвигать. Как у барчуков из Пажеского корпуса было, при старом режиме. Чего сам Филипп в жизни не доберет, не достигнет, то сыну достанется.
При всякой возможности, если удавалось выкроить хоть два часика, Филипп гонял в Сокольники, так что Фима знал родителя всю свою жизнь, сколько себя сознавал – хоть и считал, что это товарищ его геройского отца. Когда подрос, мальчонка часто расспрашивал – каким он был, большевик Абрам Цигель. Приходилось выдумывать, потому что Филипп видал покойника, может, пару раз, и то мельком. С мамашей обошлось проще: была красавица, вот и фотка с девичьими косами, померла от горя, потерявши горячо любимого супруга. Коротко и ясно. Зато про страшную гибель липового бати Филипп расписывал в подробностях, чтоб пацанок сызмальства понимал суровость жизни и ненавидел врагов советской власти.
Когда Бляхин думал про Фимку, а это бывало часто, под ложечкой делалось тепло, трогательно. Добротный получился парнишка – неболтливый, сметливый, с хорошей хитрецой. По-немецки лопочет, как на родном, – у них в классе половина ротфронтовцев, недавно затараторил еще и по-испански – навезли много республиканских детишек. А ведь одиннадцатый год всего! Способный.
Прямо перед опушкой Сокольнического леса Бляхин велел таксисту предъявить документы и переписал себе данные. Теперь никуда не денется.
– Стой здесь. Дожидайся. Я скоро.
Прошел коротким путем, через рощу, к зеленому забору. На углу, в самом дальнем и глухом краю широкого интернатовского сада, Филипп когда-то выдернул пару гвоздей, чтобы отодвигалась доска. Тут они с Фимкой обычно и встречались.
В урочные-то часы никак не выходило, потому что самая работа. Единственное время, когда Бляхину удавалось вырваться, – с восьми до девяти вечера. В воспдоме у ребятишек свободный досуг после ужина, а Патрон как раз, покушавши, ложился подремать перед бессонной ночью – здоровье-то неважное.
Отлучиться получалось далеко не каждый день. Но Фимка в условленное время был на месте всегда. Уж так радовался, если не зря прождал! Никогда в жизни никто бляхинскому появлению так не радовался. Только Жучка, но это давно было, в детстве, и потом, одно – дворняжка, и совсем другое – родная кровь.
Конечно, Филипп старался не с пустыми руками приезжать, а с гостинцем, хоть это было непросто. От Евы много не утаишь. Но сын ждал Филиппа не за-ради гостинцев. Когда ничего не удавалось привезти, радовался точно так же. Это дорогого стоит.
