А все потому что умен и случая не упустил. Это одно и то же. Быть умным и значит не проморгать свой случай. Конечно, главное дело исполнил Кролль, но ведь и он, Филипп, не оплошал. Какого завалил волка! Какую удавку снял с горла!

Погордиться собой, конечно, следовало, но кроме хмельно-приятных мыслей приходили в голову и трезвые, далекого захода.

Менять надо жизнь. В корне. Как бытовал прежде – отставить. Раньше был уверен, что правильный путь – выбери крупного человека, настоящего хозяина и держись его, всё тебе будет. Потому что испокон веку на свете были люди-хозяева и люди при хозяине, а все прочие – дураки, труха и расходматериал. В царские времена человек на хорошем месте назывался чиновником для особых поручений, при большевиках – просто порученцем или тем же секретарем. У советского порученца возможностей и благ даже больше, потому что власть стала намного крепче.

Однако так было до недавней поры, теперь правила поменялись.

При сильном хозяине сейчас быть опасно. Большие люди горят, как спички, один за другим. Как в лесу во время сильной грозы: чем выше дерево, тем верней в него жахнет молния. А сгорело дерево, сгорел и прилепившийся к нему подлесок.

В такую эпоху торчать на виду не надо. Живи не под дубом и не под сосной, а где-нибудь в кусточках. Чуть что не так – шмыг в траву. Крупному хищнику за тобой, мелочью, гоняться лень и незачем. Низехонько, зорко, прытко, сторожко – вот как сейчас надо. Состоять не при великом человеке, а на хорошей должности. Девятый отдел – это очень даже неплохо. Тот же синий околыш, та же бордовая книжечка – от граждан тебе страх и уважение. Притом подконтрольный контингент – фабричные директора, завмаги, завсклады, потребкооператоры. Не Кролли с Бахами.

Думалось про новое, значительное. Буду сам по себе, сам своей жизни хозяин.

Это еще надо было осознать. Приобвыкнуть.

Потому и шел пешком, небыстро. Осознавал. И чем больше проникался, тем больше оно нравилось.

Набегался собачонкой на чужой свист – то у Рогачова, черта полоумного, то у Мягкова, ведьмака. А что получил, кроме приличной квартиры? Гастрит желудка и половое расстройство на нервной почве.

Пора начинать жить для себя, а не для дяди. Спокойно. Удобно. Счастливо.

И начинать надо с собственного дома.

Жена встретила Бляхина визгом. Заистерила прямо в прихожей. Десять раз-де ему звонила, на коммутаторе говорили – занят, а в последний раз сказали: «Товарищ Бляхин велел не соединять».

– Кого не соединять? Меня?! Совсем охамел, слизень? Перхоть ты рассыпная!

Филипп молча стоял. Снявши фуражку, водил расчесочкой по волосам.

Потом так же спокойно, ни слова не произнося, прошел коридорчиком в залу – так Ева называла большую комнату.

Жена напирала сзади и всё заходилась криком. Уже до матюков дошла. Била, куда пообиднее – тряпкой обзывала, импотентом и прочее.

Он остановился посередине, где больше места. На руку потихоньку надел накулачник – наркомовский, прихваченный из кабинета.

– Ты что по паркету сапожищами топаешь? Кто за тобой подтирать будет?

Развернулся – хрясь по зубам. От души.

Бухнулась задом об пол, чуть не перекувырнулась. Задрались полы шелкового халата, один тапок слетел. Тут же, правда, села. Глаза выкатила – как две сливы. Разинутый рот щерится дырьями, кровища оттуда так и хлещет. А кричать не закричала. Обмерла.

Филипп для верности добавил. Носком по голенке, где кость. Примерившись, по щиколке. Затем и сапоги не переобул.

Тут уж она заорала. Перевернулась на четвереньки, стала уползать. А он по копчику, да по ребрам.

Ползай не ползай, деваться тебе некуда.

Ева это поняла. Съежилась на полу, закрыла голову руками. Уже не орала, а скулила.

Вот теперь, пожалуй, хватит.

– Значит, жить теперь будем так. – Он стоял над нею. Говорил тихо, но веско. – Сын у меня, в детдоме растет. Заберу домой. Хватит ему бедовать без отца. Чтоб была с ним сахарная. Ясно? Повернись, когда муж разговаривает!

Убрала от лица руки, повернулась. Глаза всё такие же вытаращенные, мокрые. Подбородок красный.

– Ясно, спрашиваю?

Кивнула. Трижды.

– Теперь второе. Станешь лахудрить – гляди у меня.

Замахнулся ногой – Ева зажмурилась, сжалась.

– В глаза гляди! Ябедничать тебе теперь некому. Поняла?

Кивает.

– Говори: «Я, Филипп Панкратович, лахудрой больше не буду».

Повторила. Получилось шепеляво. Дотронулась пальцем до сломанных зубов, зарыдала:

– Кому я теперь такая нужна…

Мне, пожалуй, сгодишься, подумал Филипп, сверху вниз глядя на ее заголившуюся под растерзанным халатом грудь, на полные ноги. Ох, давно он не ощущал такой мужской охоты. Улыбнулся. Ну, теперь я с тобой по-другому спать буду. Как мне нравится.

Нагнулся, взял жену за подбородок, задрал разбитую рожу кверху.

– Разинь рот.

Она глядела с ужасом, но ослушаться побоялась.

– Ничего, – сказал Бляхин, изучив ущерб. – Губу зашьют – будет не видно. Зубы – только два верхних передних. Вставим золотые, выйдет краше прежнего. Всякий раз, когда порошком чистишь, будешь сегодняшний урок вспоминать… Иди пока, умойся.

Сам отошел к стене, где под стеклом памятные фотоснимки. Афишку давешнюю, из кремлевской больницы, тоже туда повесил. А сейчас пришло в голову, что надо и нынешнее число почтить. День, когда Филипп Бляхин стал хозяин собственной жизни.

Сделал просто: обвел на табель-календаре кружком 16 октября. Год закончится – быть календарю под стеклом, в вечном хранении.

Еще бы – такой день!

За дверью ванной плескалась водой и тихо, для себя, подвывала жена, а Филипп встал перед зеркалом. Стало интересно: не поменялось ли что в лице.

На первый взгляд – вроде нет. А посмотреть внимательно – лицо совсем другое. Живое. Будто проснувшееся. И блеск в глазах. А раньше не было.

Ничего. Всё перемелется, мука будет, и мы еще слепим из нее тесто. Бог даст, даже сдобное.

Жить на свете надо счастливо. А иначе зачем оно всё?