– Все вы, жидяры, русский народ ненавидите! – вдруг сорвалось у меня с языка.
«Тундра! – мысленно сказал я себе. – Ну, ты выдал. Вот не ожидал. Ты же интернационалист….»
Николай улыбнулся и откупорил новую, по-моему, четвёртую бутылку:
– Я жил в Израиле несколько лет. Мне не понравилось. Слишком много евреев в одном флаконе. На земле обетованной всё то же, что и везде – суета сует. Вся эта миссия избранного народа в ходу только у жуликов и чокнутых ортодоксов. Мне там один умник всё доказывал, выпучив глаза, что Каббалу можно изучать только после сорока и непременно обрезанным. Мол, раньше не поймёшь. Я хотел ему сказать: ты и после сорока не поймешь, баранья голова, но как-то постеснялся. Уж больно учено пациент глаза закатывал. – Николай рассмеялся своему воспоминанию.
– Ты уж постесняешься! – я накатил винца и извинился за «жидяр». – Ты извини, ляпнул не подумав.
– Ерунда! – сказал Николай. – Между прочим, жид не более чем южнорусская транскрипция немецкого слова Jude, что означало еврей. Без всякой эмоциональной окраски, просто человек такой национальности. Но какая ещё работа могла быть у тихих евреев в Запорожской сечи? Кабатчики да менялы, любимое занятие всех изгоев во все времена. Вот и кричали казачки пьяными голосами: «Жид, налей! Жид, подай! Жид, скотина, скости православному долг!» Так и превратилось постепенно в оскорбительную кличку. Вообще, влияние национального на характер человека вещь туманная. Как там, у великого поэта: «Знаком я был с коренным русаком по фамилии Штольц, и встречал натурального немца, которого звали Иванов…».
Однако мы отвлеклись. Липон, весьма распространенное в современном греческом словцо-паразит, примерно означающее наше «итак», но с несколько туповатой глубокомысленностью, что вообще свойственно южанам. Я, конечно, не сразу, но в какой-то момент ясно определил свою жизненную позицию: не делать ничего, что противоречило бы моим собственным представлениям о полезности, честности, справедливости и так далее. И если мои представления противоречат общепринятым, то насрать я, строго говоря, хотел на мнение посторонних. Но, в свою очередь, я своё мнение тоже никому не навязываю. В этом смысле, я затворник.
– Хорошо тебе! – сказал я. – У меня семья, да и родители не молоденькие, помогать надо.
– Я понимаю, к чему ты клонишь, – сказал Николай. – Ответственность перед подрастающим поколением, забота о ближних. Прекрасно. Почти как у Платона – благо это общественно полезный труд. Я обеими руками за. Но… Это уродливое но, сгубившее немало умов и так портящее настроение богу, если он есть, конечно. Слишком много мужчин и женщин в конце жизненного пути вдруг с ужасом оглядываются назад и осознают, что прожили жизнь бездарно, нелепо, делали всё не так и невпопад, и никому их старания были не нужны, и пытаются на пороге небытия что-то изменить, стать другими, но силенок уж почти нет, и судороги эти ничтожны и смешны. Можно ли избежать такого финала? Не знаю. Понимание гармонии также безвозвратно кануло в Лету, как и многое другое. Остается лишь нащупывать в темноте. А для этого надо думать. А думать лень, тем более, что гарантий нет.
Людмила, всё последнее время клевавшая носом, вдруг очнулась:
– Меня сегодня кто-нибудь трахнет?! Тоже мне мужики, всё талдычат да талдычат. Педики грёбанные…
– Спокойно, киса! Пьянство не красит дам! – сказал Николай. – Поднимайся-ка ты в спальню, секус скоро будет.
– Только обещаете… – Людмила неверной походкой отправилась наверх.
– Между прочим, устами падшей женщины глаголет истина, – сказал Николай. – Завершая наш спор, могу только произнести банальную истину: всё надо делать вовремя! Обидно, что всё время не получается.
– Обстоятельства… – расплывчато сказал я и подумал в манере Николая: «А что, собственно, есть эти обстоятельства?»
– В противовес могу ответить: каждый кузнец своего счастья, – сказал Николай. – Сколько ещё бредовых измышлений привести в пример? Нет никаких обстоятельств, никакого кузнеца и ничего предначертанного. Сопротивляться судьбе также бессмысленно, как и верить ей. Человеческую жизнь направляет интуиция, во всяком случае, того, у кого она есть.
– Налей! – сказал я. Мысль отправиться вслед за Людмилой всё больше увлекала меня. – Чего-то ты меня под утро совсем запутал. Верить, не верить. Когда кажется, креститься надо.
– И то верно, – Николай устало потянулся и посмотрел в окно. – Хотя я некрещёный. А в этом деле честность нужна. Рассвело. Давай-ка передохнем. Я буду в кабинете, если что. Барышню сам найдёшь?
– Как-нибудь справлюсь, – сказал и потопал на второй этаж…
Я проснулся в то время, когда порядочные люди обедают, то есть часа в два. В кровати рядом со мной никого не было, но в спальне ещё оставался пряный запах недорогих людмилиных духов.
Удивительно, но голова не болела. Просто она была набухшая, как стог сена после дождя. Я лежал и тупо смотрел в потолок. Никаких мыслей, ни связных, не бессвязных не было. Некое состояние прострации, у меня произошло нечто подобное один раз, довольно давно, когда я перенервничал на защите диплома в институте.
Я тягостно вздохнул и сказал вслух: – Ладно, ехать пора! Завтра к станку!
Я оделся и спустился на кухню. Николай, в том же халате и бандане, что-то варганил на плите.
– Пивасика?! – сказал он с явно преувеличенной жизнерадостностью. – Или кофию с коньячком?!
– А можно просто воды? – сказал я. Сушняк у меня был нешуточный.
– Понимаю, – сказал Николай. – Сам ненавижу опохмеляться. – Он протянул мне бутылку минералки. – Позавтракаем, а потом я тебе сделаю напиток по украинскому рецепту: ложка уксуса на стакан воды. Говорят, помогает.
– Веревка с мылом мне поможет, – сурово сказал я. – Да-а-а! Если бы я так пил каждый день, точно бы помер!
– Ну, это не главное в жизни! – сказал Николай.
– Не главное, что? – спросил я. – Помереть?
– Нет, пить каждый день.
– А ты, оказывается, моралист, – сказал я и принялся вяло ковырять ложкой в тарелке с овсяной кашей.
– Может, всё-таки коньяка? – сказал Николай.
– Послушай! – сказал я. – Ты, конечно, явно большой оригинал. И, если я правильно понимаю, своим образом жизни пытаешься нечто доказать. Только вот что ты хочешь доказать? Что все остальные бараны, винтики с колёсиками в машине, которая крутится сама о себе, не спрашивая их мнения? Так ведь?
– Отчасти ты прав, – сказал Николай. – Во всяком случае, внешне это именно так и выглядит. А граница между формой и содержанием на деле всегда очень зыбкая. Есть одна деталь. А дьявол в деталях как раз и скрывается, как утверждал господин Вольтер. Я так живу, это моё. И не вижу причин менять на что-то другое. А является это доказательством или просто высокомерием, какая мне, собственно, разница. Я тебе говорил, я – затворник, своего мнения никому не навязываю.
– Про высокомерие это честно сказано. За короткий период нашего знакомства я не раз почувствовал себя остолопом, – я отодвинул от себя тарелку с овсянкой. – Кашка замечательная, но жрать совершенно не могу.
– Нормально, – сказал Николай. – К завтрашнему утру будешь как огурчик. Могу только снова посоветовать выпить коньяка и сразу проблеваться. Выведет кислоту из организма.
– Нет уж, спасибо, – сказал я. – Обойдусь минералкой. Только я вот не понимаю, а что тебе даёт право быть высокомерным? Ты же ходил в советскую школу и большую часть жизни прожил при Советской власти, а в те времена лишнего не ляпнешь. Или ты гондурасил на Колыме за идеалы свободы и демократии?
– Упаси боже! – сказал Николай. – Цирк не понимаю и не люблю, и потому никогда не уподоблялся клоунам. Моё высокомерие взращено на ниве тихого научного института с гуманитарным уклоном, где я годами прозябал за чтением книг в абсолютном презрении к общественным процессам. Среди моих не слишком разговорчивых коллег я слыл особенным букой и занудой, едва ли не сексотом. Меня старались обходить стороной, так что я затворник довольно давно.
